Газета Завтра Газета - Газета Завтра 377 (8 2001)
И вот здесь, в подтексте этого сопоставления: один (сын) — "горячий комсомолец, твердый коммунист", другой (Шолохов) — "свободный степной "орелик", — звучит сомнение, которое будет мучить самого близкого Шолохову в Москве человека, старую большевичку Е. Г. Левицкую, всю жизнь: с кем он, этот "степной орелик", — с нами (то есть "твердыми коммунистами") или нет?
Вывод Левицкой из всех его бесед с молодым Шолоховым: "В шатаниях Григория есть, безусловно, много автобиографического".
Е. Г. Левицкая снова и снова встречается с молодым писателем, пытаясь его понять.
"Иногда не могу разобрать, что это за человек? Простодушный или хитрый? Откуда это презрение к деньгам?.."
И еще одно наблюдение Е. Г. Левицкой: "Не любит город. Чужой он ему, шумный, хлопотливый. Не восторгается достижениями нашей городской жизни, да и тракторная колонна, поднимающая целину степи, также как будто не по душе".
В значительной степени ради того, чтобы понять, "разглядеть" полюбившегося ей молодого писателя, Левицкая вместе с сыном и совершила поездку в Вешенскую.
"Еще в прошлом году М. А. звал приехать в Вешенскую, а этой зимой чуть ли не ультимативно ставил этот вопрос, заявляя, что иначе "дружба врозь", — пишет Е. Левицкая. — Мне и самой хотелось сменить обстановку, посмотреть его в обычной, житейской обстановке, попробовать понять этого своеобразного, необычного человека, сумевшего в свои 21-22 года ("Тихий Дон" он начал писать в 25-м году) дать такие глубокие, тонкие по психологическому анализу страницы "Тихого Дона" и свои небольшие рассказы, яркие, незабываемые".
Главным для Левицкой в этой поездке было стремление не только "посмотреть обстановку", в которой жил Шолохов, но лучше и глубже понять его самого, его душу и помыслы.
"Загадкой все это было для меня, — пишет Левицкая, — загадкой и осталось и после пребывания в Вешенской. За семью замками, да еще за одним держит он свое нутро. Только изредка и всегда совершенно неожиданно блеснет какой-то луч. И снова потухнет. Я знаю только, что если я, старуха, не разгадала этого человека, то и все окружающие тоже его не знают. Он живет какой-то своей особой жизнью".
Е. Левицкая снова и снова задает вопросы Шолохову. Но, констатирует она, "говорить с М. А. очень трудно. Замкнутый, он и о себе говорить не любит".
Говорила она и о необходимости переезда в Москву, хотя бы на два-три зимних месяца.
"Зачем я поеду? — живо ответил он. — Ведь здесь кругом сколько хочешь материала для работы".
И как итог: прощаясь, "я снова вспомнила "Тихий Дон", Аксинью и Григория, весь аромат этого удивительного произведения особенно ярко чувствуется здесь. Невольно, смотря на М. А., думаешь, нет ли некоторых автобиографических черточек в Григории и его сомнениях, исканиях и шатаниях. И придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к ним? Много бы я дала за это. И никаких трудов не надо жалеть, чтобы крепче связать его с нами, дать твердую опору, заставить чувствовать его своим, а не травить, как это делают враги и, что еще хуже, так называемые "друзья и товарищи", "проклятые братья-писатели", — как горько жаловался М. А. однажды в письме. Удивительная притягательная сила у этого крепкого, такого еще молодого и не всегда понятного и разгаданного человека".
Покинув Вешенскую, переписываясь с Шолоховым, помогая ему, она продолжала тревожиться за его судьбу. После очередного шквала нападок на Шолохова она записывает для себя: "Какова будущность его? Каким он выйдет из переживаемого им острого кризиса? Страшно становится за возможность его отхода. Такая огромная сила, такой необычный талант".
"Отхода" — от чего? От литературы? Нет, конечно. Речь идет о другом: об "отходе" от "нас" — помните ее вопрос: "Придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к нам?" — то есть к большевикам, "твердым коммунистам", к каковым причисляла себя Е. Левицкая, член РСДРП с 1903 года.
Когда Е. Левицкая говорит о Шолохове, как "не всегда понятом и разгаданном человеке", как о "загадке", которая "загадкой осталась и после пребывания в Вешенской", как о человеке, который "за семью замками, да еще за одним держит свое нутро", она имеет в виду, конечно же, далеко не только его возраст, но, прежде всего, тайну его "исповедания веры", загадку его миросозерцания, его мировоззренческих позиций.
"Я знаю только, что если я, старуха, не разгадала этого человека, то и все окружающие также его не знают. Он живет какой-то своей особой жизнью... О себе говорит очень скупо, изредка и всегда неожиданно. Так, одно-два слова, и надо быть всегда начеку, чтобы понять это неожиданно вырвавшееся слово, сопоставить его и чтобы немного понять, уяснить этот сложный образ".
Столь же предельно закрытым в высказываниях о своем "исповедании веры" Шолохов был и в письмах, и в публицистике. В мировоззренческом плане он был человеком исключительно сдержанным и не торопился раскрываться перед людьми. Он предпочитал выражать себя не в обнаженном публицистическом слове, но в слове художественном, которое и было его стихией.
В ответ на просьбу литературоведа Е. Ф. Никитиной написать свою автобиографию, Шолохов ответил: "Моя автобиография — в моих книгах".
Тем с большим основанием Шолохов мог сказать: мое "исповедание веры" — в моих книгах.
Но проникнуть в него непросто.
"ОБЪЕКТИВИЗМ" ИЛИ ОБЪЕКТИВНОСТЬ?
"Объективизм" и "пацифизм" — таково одно из главных обвинений, которые сразу после вывода первых двух книг "Тихого Дона" предъявила Шолохову леворадикальная критика. И не только критика, но и "братья-писатели".
В докладе (а затем — статье) "Реакционная романтика" историк Н. Л. Янчевский, начиная дискуссию о романе "Тихий Дон", писал: "Сложность понимания романа Шолохова заключается в том, что у него нет того лица, которое являлось бы "alter ego" автора и высказывало мысли автора в романе".
Его поддержал критик Л. Шеншелевич: "Основной недостаток — это "объективизм", который делает роман в высшей степени идейно шатким произведением".
Левацкая, ультрарадикальная идеология в подходе к литературе в начале 20-х годов проникла в души даже рядовых читателей.
"Надо показать свое отношение к описываемым событиям. Объективизм же тут очень опасен", — требовали от Шолохова читатели на обсуждении романа в Ростове-на-Дону в 1930 году. "Какими чувствами заражает "Тихий Дон"? Надо сказать, что не теми, которые были бы для нас желательны. Особенно это относится к прочтенному здесь отрывку о смерти белого офицера Петра Мелехова...
Придется сказать, что Шолохову жаль убитого офицера".
То, что леворадикальная рапповская критика вменяла в вину писателю как "объективизм" — было в действительности художественной объективностью.
Качество объективной художественной правды, как определяющее достоинство романа "Тихий Дон", было отмечено эстетически зрелой критикой сразу после выхода первой и второй книг романа, причем не только в нашей стране, но и за рубежом. Роман был переведен на иностранные языки и начал расходиться по миру уже в 30-е годы, поразив литературную критику и читателей.
Впрочем, были и там вульгарно-социологические выступления, подвергающие "Тихий Дон" критике, упрекавшие Шолохова в "объективизме" при "изображении белых и красных", в недостатке "классового понимания".
Однако подобные вульгарные оценки были скорее исключением, чем правилом. "Тихий Дон" был принят в мире восторженно.
Лондонская газета "Санди график", начиная в мае 1934 года печатать главы из романа "Тихий Дон", сопроводила их следующим аншлагом: "Тихий Дон" — это книга, которая удивила мир!" И далее: "Сегодня "Санди график" начинает публикацию выдающегося, одного из наиболее сенсационных, правдивых и очаровательных романов, когда-либо написанных".
Одно из самых главных "удивлений", которые пережила западная критика, заключалось в том именно, что коммунист Шолохов "бесстрашно и объективно изображает действительность"; что он стремится "писать правду жизни, несмотря на всю ее горечь"; что "на протяжении всего романа Шолохов остается художником, а не пропагандистом", хотя и не скрывает "своей советской идеологии"; что "это не идеологический агитационный роман, а трагический эпос, который запечатлел человеческие судьбы в момент крушения старого уклада жизни, различные идеологии, столкновение различных позиций, жестокую схватку двух мировоззрений".
Как видите, настоятельно подчеркивается именно это качество "Тихого Дона": объективность взгляда художника при отсутствии в романе авторского "перста указующего".
