Газета День Литературы - Газета День Литературы # 177 (2011 5)
Но ваше тайгородие! Ведь и вам, сибирякам всех кровей, не устоять перед большей силой! Например, перед надвигающимся Китаем. Дисциплиной, трудолюбием, целеустремлённостью, да и просто человеческой массой китайцы всё-таки превзойдут могучую русскую Сибирь – и примутся подминать её под себя. Включая военную опцию. Так не те ли же самые у вас "варианты"?
Высказывающийся через вас Дух, вероятно, повелит сражаться и погибнуть. Потому что нет важнее, чем предназначение побеждать, доставшееся от предков. И пассионарность, выхваченная взором Гумилёва-младшего, отодвинет в сторону всякое мудрствование. Вот только не кончается ли в этой точке философия?.. Закон биологии: потомство оставляют сильнейшие. Закон технологии: любое устройство исчезает с рынка, когда появляется более совершенное за ту же цену. В философии это не работает. Гегель не обесценивает Анаксагора, а Бергсон – Лао-Цзы. Выживание мысли обеспечивается её смелостью и глубиной, а истина в конечной инстанции приписывается разве что Божественному разуму.
Философ ведь предлагает обсуждение, а не выдвигает угрозу. Если нет в споре более весомого аргумента, чем удар в солнечное сплетение, то и сам спор – только изучение противника перед дракой. Между тем, спор как таковой предполагает хотя бы отдалённую возможность согласия, причём, такого, когда обе стороны окажутся минимально униженными и равно ответственными за поддержание последующего порядка. Для философии сила не является синонимом справедливости. Что есть справедливость – проблема этики. Возможно, нам не дано её разрешить. Но, пока сохраняется надежда на это, любая религия, за исключением свирепствующей разновидности ислама, отвергнет право силы. Отшатнётся, например, от гитлеровских максим типа: "Природа жестока, и это позволяет нам быть жестокими" или "Не каждый учитель может стать фельдфебелем, но каждый фельдфебель может стать учителем". В некотором смысле, это правда жизни. Но только в некотором. И только на время. Сообщество, построенное на жестокости, в конечном счёте, переходит к самопожиранию.
"Стоп, стоп" – осаживает себя пустившийся в спор чужак. Да разве что-либо подобное вычитывается у Владимира Берязева? Не в угрозе дело, а в вызове. Мужество есть вызов ответного мужества в потенциальном противнике. Расхлябанность (а тем более, трусость) лишается места в системе ценностей. В чьей бы то ни было системе ценностей. Философия поэмы "Свистульки" – как раз в последовательном и беспощадном отсечении всего, что снижает нравственный идеал человека. Без него любые блага жизни обесцениваются. Исполненная ярости и жизненной силы, эта поэма видится вымпелом, прикреплённым к копью кочевника-завоевателя. Можно восхищаться копьём, конём, всадником и говорящим через него Духом – да, но на Земле уже были Будда и Иисус… Разве привяжешь их весть вымпелом к копью?
Лишь тот победитель,
чья воля и вера едины,
Лишь тот победитель,
кто крепит дружины крыло,
Лишь тот победитель,
кто бьётся за Мать и за Сына,
Чтоб родины тело
тучней и обильней цвело
– таков рефрен поэмы (кстати, в художественном смысле – он слабее, чем текст в целом). Что ж, всякий дух требует выражения, чтобы участвовать во всемирном диалоге. Мысли Макиавелли или Ницше становятся кошмаром с того момента, когда из реплик в диалоге они превращаются в руководство к действию. Как и когда эпический герой поэмы "Свистульки" познакомится с Декалогом Моисея и с Нагорной проповедью Иисуса?.. Мы знаем: через сотни лет. Сняв с плеча колчан и окунувшись в дурманящий духовный климат Европы и Средиземноморья. Усомнившись в незыблемости границы между "таёжно-степной" и "океанической" цивилизацией. Но как совместит он тогда новое разумение мира с прирождённой пассио- нарностью? И сможет ли?
В отличие от него, поэт Владимир Берязев – может. Он-то, вообще говоря, добрый православный сибиряк, смолоду сформированный ещё не просевшей империей, деятельный, просве- щённый и совершенно нетерпимый ко всему показному и поддельному. Надо сказать, и среда, которую он представляет, куда привлекательнее публичных "гламурных" дам и господ из обеих столиц (во всяком случае, для ревнителей русской культурной традиции). И делает он нечто фантастическое: в гунне, традиционно воспринимаемом как средоточие свирепости, открывает высокую духовность. А может, приписывает ему эту духовность – поди, разберись, если ты не вник в историю и быт древнего племени так основательно и самозабвенно, как это сделал автор поэмы. Коль скоро копьё кочевника в его руках, то оно – заслуживающий почтения древний символ, а не орудие предполагаемого завоевания. В каком углу дома поместить этот символ (неужели в красном?) – поэт и пытается осмыслить. Удаётся ли ему такое – судить читателю. В меру способности преодолеть границы собственного миропонимания.
Но ледяной свистящий ветер с востока, заставляющий пригнуться всё на своем пути (но и всеочищающий!), поэт выразил с подлинным мастерством. А поэзия, как и сама жизнь, это, вообще говоря, стихия, к которой философия подступается почтительно – как к чему-то такому, что превыше нашей медлительной и вязнущей в противоречиях мысли.
Владимир ВИННИКОВ SOS-РЕАЛИЗМ?
Сегодня, когда некий ажиотаж в литературных и близких к ним кругах вокруг "Елтышевых", вызванный в основном животрепещущим вопросом: когда же этому роману Романа Сенчина дадут, наконец, хоть какую-нибудь премию? (дали-дали, правда, не самую большую, Горьковскую, но всё же) – сошёл практически на нет, появилась возможность более спокойно и обстоятельно поговорить и об этом произведении, и о том векторе современной отечественной литературы, который оно, по всеобщему признанию, наиболее ярко выразило.
Обычно этот вектор наши литературные критики называют уже привычным, хотя и абсолютно неудачным, термином "новый реализм".
Неудачен он не только потому, что "новых реализмов" в истории мирового искусства, особенно его национальных изводов, наберётся не один десяток.
И не только потому, что в данном термине определение "новый" ни на какие существенные, характерные черты обозначаемого им литературного направления не указывало и не указывает, но зато более-менее успешно справляется с функциями рекламного бренда, торговой марки, призванной привлечь внимание покупателей, – как же-с, новое, оно завсегда лучше старого, знаем-с.
Неудачен этот термин прежде всего потому, что остаётся неясным главный вопрос: да реализм ли это вообще, хоть "новый", хоть "старый" – любой?
"А что же это, по-вашему, – постмодернизм?" – предвижу встречный вопрос эстетически подкованного оппонента, для которого всё что не (пост) модерн – реализм по определению.
Что тут ответишь? Массовое сознание выпускников наших вузов: хоть гуманитарных, хоть технических, – начисто убито двоичной, "машинной" логи- кой, подразумевающей бесконечное деление реальности на "да" и "нет", на "чёрное" и "белое". Но наш мир устроен всё-таки немного иначе, и компьютер способен обыграть в шахматы чемпиона мира или рассчитать параметры сложных процессов, наподобие "ядерной зимы", но он не может создать даже "копию человека", не говоря уже о просто человеке…
И существует, например, "тайна фотосинтеза", когда самые изощрённые методы исследования не позволяют учёным зафиксировать, как именно происходит переход молекулы хлорофилла из возбуждённого состояния в основное (длительность процесса – 10/12 секунды).
Поэтому ("повторение – мать учения") ещё раз обозначим границы различных художественных методов с точки зрения эстетической теории.
В чём вообще заключается противостояние реализма и модернизма, которое в пору "перестройки" и "рыночных реформ" приобрело оперативную актуальность политического даже характера?
Если обратиться, например, к почти классическому определению реализма Ф.Энгельсом: "типические характеры в типичных обстоятельствах", то стоит прежде всего точнее определить, что представляет собой это самое "типическое" с точки зрения фундаментальных философских категорий, иначе корректно использовать данное определение ни в литературоведении, ни в литературной критике не удастся.
Реализм как художественный метод определяется именно "типическим" как проявлением Всеобщего в Единичном. А модернизм, напротив, отрицает Всеобщее как таковое, признавая существующим только Единичное. Тем самым Единичное изымается из присущей действительности системы (или сети) пространственно-временных и причинно-следственных отношений. Не говоря уже о системе ценностей, которая полностью отрицает категории Возвышенного и Низменного как эстетические эквиваленты этических категорий Добра и Зла. Однако при этом модернизм сталкивается с неизбежной для искусства необходимостью воплощать в единичном и конкретном художественном образе ассоциативно-смысловые связи с иными образами – иначе он попросту утрачивает эстетическое значение. Выход в рамках последовательного модернизма очевиден: это установление отрицательных связей с избранным образом, разрушение его и выход за пределы искусства как такового, что и порождает феномен "постмодернизма".
