Кнут Гамсун - О духовной жизни современной Америки
Типичная американская пьеса — это фарс. И, как правило, фарс бутафорский. Если главное — наличие в труппе способного актера-ирландца, то следующий способ воздействия на публику — невероятные шумовые эффекты. Это пушечная канонада, потоки крови. Важная роль отводится также декорациям. Декорации придается столь большое значение в американском театре, что на афишах самым жирным шрифтом рекламируется именно она, так называемая «реалистическая» сценография. Подчеркивается, что актеры выступают в новых костюмах, и даже сообщается цена украшений, которые носит примадонна. На этих же афишах неизменно объявляется, что новый великолепный реквизит еще ни разу не показывался в данном городе. И актеры ждут, что люди сбегутся на представление, гонимые желанием увидеть эту великолепную пьесу. Учитывая важное значение декорации в любом американском спектакле, а также выдающиеся технические способности американцев, следовало бы ожидать, что декорации поражают зрителей невиданным доселе великолепием. Но, оказывается, отнюдь не всегда. Создателям декораций часто недостает художественного вкуса, чтобы поставить внешние эффекты на службу идее пьесы. Или, возможно, им недостает духовной культуры, чтобы гармонически сочетать друг с другом различные элементы декораций. На лучшей нью-йоркской сцене я как-то смотрел подобную «бутафорскую» пьесу, славившуюся своими декорациями. На сцене были показаны горы, но таких отвратительных гор я никогда не видел в Норвегии: картонные леса, картонные звери, картонные птицы, картонный слон величиной с мышонка. Все сплошь — грубый, совершенно безжизненный картон. Но в этом картонном мире сияло вечернее солнце — истинное чудо техники. Оно воистину повторяло характерный свет американского солнца; и зритель забывал, где он находится. Оно передавало смену света по мере того, как садилось «за горизонт», позади бутафорской природы. Оно рассыпало свет во все стороны, освещая сценический пейзаж, соскальзывало все ниже и ниже, потом появлялся приглушенный свет, тяжелый медный блеск тускнел, обретая матовый золотистый налет, и все ниже и ниже опускался солнечный диск. Теперь холодный свет багровел, мертвой кровью растекаясь по горным вершинам; затем свет стал зеленеть, все больше походя на бархатистую, а затем и на шерстяную ткань. И все ниже и ниже опускался солнечный диск.
И такое чудесное солнце освещало картонный пейзаж, картонные горы и реки, которые начинали дрожать, как только за кулисами актриса тряхнет юбкой. Какое художественное невежество под светом великолепного солнца! Весь пейзаж казался мертвым, как камень. Единственно живым во всем этом было солнце, и еще — человек. Этому человеку предстояло одолеть гору на заднем плане: за этой горой жила его любимая. И человек этот собрался в путь. Когда человек собирается в путь через горы, и человек этот в здравом уме и твердой памяти, он, естественно, постарается шагать в одном направлении. Но совсем по-другому вел себя актер на сцене. Он сновал взад-вперед в картонном лесу, только бы показать публике, что он шагает, прошел мимо картонных птиц, не вспорхнувших при его приближении, миновал скалу, которая до основания затряслась от его шагов, перешел вброд картонный ручей, даже не замочив ботинок, прошел мимо «мышонка», затем повернул назад и уже в бешеном темпе, как одержимый, заметался туда-сюда, туда-сюда и наконец скрылся за кулисами. Под звуки приглушенной музыки в конце концов село солнце, и наступила ночь. За этим последовала другая сценка, которая длилась восемь минут, а потом — тот самый мужчина уже вернулся назад и произнес монолог длиной в полмили, поведав в этом монологе самому себе и публике, как это он проделал такой огромный путь в горах, но ведь любой из сидящих в зрительном зале мог бы положа руку на сердце поклясться, что никакого пути он не проделал.
Американцам совершенно невдомек, что существует такая вещь, как поворотный круг, с помощью которого человек, собирающийся «проделать путь в горах», может шагать в одном направлении хоть полчаса подряд, не рискуя напороться на задник и не испытывая необходимости выбегать за кулисы. Сплошь и рядом на американской сцене ставятся так называемые «французские» пьесы, разумеется, во Франции эти пьесы и в глаза не видали. Просто через посредство газет американцы уразумели, что в театральном искусстве Франция не так уж сильно отстает от их родной Дакоты. Вот почему американцы ставят французские пьесы.
В этих пьесах, могущих похвастать разве что эффектным реквизитом, иной раз встретишь одни и те же декорации, совершенно независимо от того, происходит ли действие в какой-нибудь тулонской таверне или же в добропорядочном доме марсельских буржуа, — и все это в рамках одной и той же пьесы! А в других пьесах, уже не столько французских, сколько американских, можно увидеть один и тот же задник как для сцены в турецком гареме, так и в американской пивной. Американцы вовсе не считают, что декорация должна быть связана с темой данной пьесы. Если уж им посчастливилось найти что-то эффектное, что с успехам можно показать зрителям, они непременно выставят его напоказ, независимо от того, разыгрывается ли действие пьесы в прерии или же в городской обстановке.
Нет причин полагаться на американский вкус к декорациям, особенно после пристального его изучения, это вкус неотесанный — в нем не чувствуется никакой школы. Американцам и мечтать не приходится о таком декоративном искусстве, какое было создано Людовиком Баварским, они даже представить себе не могут такой красоты, как скользящие, вращающиеся волшебные пейзажи в «Урвази», в ином случае они не стали бы похваляться своим собственным эффектным картонным лесом. Но американцы не знают искусства декорации, оно неведомо им, даже в этой сфере они ничему не желают учиться. Они предельно последовательны в своем самодовольстве.
II. Враждебность ко всему чужеземному
В наших газетах иной раз можно прочитать, что в такой-то день в Нью-Йорке сыграли «Привидения» Ибсена, а в другой день в одном из городов американского Запада показали пьесу Сарду. Все это правда лишь наполовину. Говорю это частичка по собственному опыту, частично по рассказам других. «Привидения» ни разу не ставились в Нью-Йорке, так же как и пьес Сарду ни разу не играли ни в одном американском городке[13]. Что же касается «Привидений», то в Нью-Йорке играли только сцены, которые не могли вызвать смущение умов. Все «привиденческое» выкорчевали из этой пьесы и поставили ее в таком виде, что узнать ее было совершенно невозможно. Чтобы показать, как грубо обращались с художественной тканью пьесы, как ее уродовали и калечили, мне достаточно упомянуть одно то, что к изуродованной финальной сцене добавили еще и стишки, которыми фру Альвинг предписывалось под занавес позабавить публику. Стало быть, утверждение, будто бы в Нью-Йорке показали ибсеновские «Привидения», в лучшем случае можно считать полуправдой.
Что же касается Сарду, я несколько раз видел его имя на американских театральных афишах, но сделать из этого вывод, что его пьесы и вправду играли на американской сцене, было бы ошибкой. Его ждала та же судьба, что и Ибсена: его драмы редактировали, расчленяли на куски, растворяли в другом сценическом материале, дробили на множество отдельных сцен, наконец включали в них роль ирландца, который непременно должен был читать стишки или же плясать джигу. А в не сфальсифицированном виде Сарду еще ни разу не ставили ни на одной американской сцене, по крайней мере на английском языке и в исполнении американских актеров.
Если бы мы могли поверить тому, что и Ибсена, и Сарду, и Дюма уже играли и до сих пор играют в Америке, тем самым было бы доказано, что американский театр — это театр современный, работающий в духе времени. И вопрос о таможенной пошлине на ввоз произведений чужеземной драматургии оказался бы в этом случае всего лишь экономическим вопросом, интересующим лишь государственную казну. Но ведь все дело в том, что вопрос о таможенной пошлине — вопрос отнюдь не экономический. Существование подобной пошлины — плод национального самодовольства. Американцы чрезвычайно враждебно относятся к современному искусству также и в сфере драматургии. Как, к примеру, ведут себя американцы, когда приезжает Сара Бернар? Поднимают крик, шумят, что слишком дороги билеты, что актриса даже не пожелала выучить английский язык, что, в конце концов, она просто полоумная особа, у которой разумные люди ничему хорошему научиться не могут. Пресса предостерегает американских матрон, предупреждая, что «полоумная» привезла с собой змею. Вроде бы по ночам она спит в кровати, прижав эту змею к своей груди, и способна в любую минуту выпустить ее на свободу. Но и этого мало. Воодушевленная священным чувством патриотизма, пресса не советует американским гражданам платить такие огромные деньги иностранной актрисе, не лучше ли приберечь их для какого-нибудь другого театрального вечера, где зрителям покажут настоящий отечественный картонный лес? Может быть, теперь все? Ничуть! Газеты предостерегают всех приличных людей, отговаривая их, смотреть игру Сары Бернар. Потому что Сара Бернар, утверждает пресса, заимела незаконнорожденного ребенка. Такую женщину, увы, не пустишь и на порог приличного дома, она все равно что публичная девка. Если требуется доказательство, что я правильно передал смысл происходящего, можно обратиться к прессе города Миннеаполиса, насчитывающего примерно столько же жителей, сколько и Копенгаген, — подобное предостережение против искусства Сары Бернар было напечатано в крупнейшей газете этого города в июне 1886 года.
