Реорганизованная преступность. Мафия и антимафия в постсоветской Грузии - Гэвин Слейд
Ниже я буду утверждать, что, будучи мафией, грузинские воры в законе, взаимодействуя с государством, использовали смесь «восходящих» стратегий Тилли. Эти стратегии и их результаты чередуются с течением времени: поздний советский период (1980–1991 годы), по-видимому, представляет собой время как терпимости, так и репрессий со стороны государства и отношений «клиент – патрон» со стороны воров в законе, с созданием в результате договорной связи через покровительство локальных государственных деятелей. В отличие от этого постсоветский период (1992–2003 годы) представляет собой время, когда государство относилось к ворам в законе терпимо и оказывало им содействие, а некоторые из этих воров могли договариваться с политическими фигурами и интегрироваться в государственные и экономические секторы. Наконец, период, последовавший за «революцией роз» (2003–2012 годы), характеризующийся репрессиями и массированным давлением государства на организованную преступность, привел к переориентации на сопротивление государству, сокрытие и маскировку. Ниже я подробно рассмотрю каждый упомянутый период.
Мафия и государство в поздний советский период: отношения «патрон – клиент» и договорная связь
В поздний советский период первые секретари в Грузии назначались на основе их предполагаемой способности бороться с преступностью и коррупцией. Время пребывания Шеварднадзе (1972–1985) на посту первого секретаря Коммунистической партии Грузинской Советской Социалистической Республики началось с жесткой политики борьбы с преступностью и коррупцией и громких арестов. Усилия Шеварднадзе вытеснили воров из Грузии в другие республики под угрозой ареста и тюрьмы под разными предлогами, такими как хранение незаконных товаров, например наркотиков и оружия [Kukhianidze 2009: 220]. Это означает, что, поскольку возможность сообщить об этих угрозах имелась, полиция и воры находились в каком-то контакте. Использование для возможных арестов альтернативных предлогов указывает к тому же на недостатки советского уголовного кодекса в отношении «групповых преступлений». Пусть даже уличение в «рецидиве» могло быть добавлено к обвинительному приговору, в связи с чем санкции были бы усилены, советские власти не сразу признали существование организованной преступности, и потому воры в законе осуждались за родственные ей преступления, такие как незаконное хранение оружия, или по универсальным обвинениям, таким как обвинение в хулиганстве [Backman 2000; AOCU 2004].
Как и его предшественник Шеварднадзе, Д. И. Патиашвили, первый секретарь ЦК Коммунистической партии Грузии в 1985–1989 годах, также расправлялся с преступностью. Серио и Разинкин утверждают, что к 1986 году пятьдесят шесть грузинских воров в законе были заключены в тюрьму на основании обвинений в совершении различных мелких преступлений. И, предвосхищая то, что должно было произойти в 2004 году, Центральный комитет пригрозил арестом тем чиновникам, которые могли бы не выполнить это задание [Serio, Razinkin 1994: 2][45]. Патиашвили также использовал само существование советского тюремного архипелага, отправив многих воров в законе, осужденных в Грузии, в другие места Советского Союза. Бывшие тюремные работники из Тбилиси и Кутаиси так ссылались на этот период: «Тогда у нас [в тюрьме Гегути под Кутаиси] содержалось 1800 человек. В 1985 году в заключении пребывало двенадцать воров в законе, но именно тогда их решили выслать из Грузии» [R25].
В 1987 году Центральный комитет Коммунистической партии Грузии отметил эффективность этой политики ввиду увеличения количества работы, выполняемой заключенными. К 1987 году принятое двумя годами ранее постановление о дисциплине и законности в исправительно-трудовых лагерях Грузии и усиленная борьба с «воровскими элементами» привели к улучшению положения и увеличению числа заключенных, привлеченных к труду, с 85,2 до 95,4 %. Это привело к увеличению стоимости продукции лагерей с 58,6 млн до 73 млн рублей[46].
Результаты политики контроля преступности на уровне республики, однако, не соответствовали их описаниям. Непреклонность коммунистического правительства по отношению к преступности и «негативным тенденциям» была риторикой, которая радовала властителей в Москве, не обязательно оказывая большое влияние на грузинское общество или на отношения между государством и мафией, если рассматривать их с точностью до составных частей [Rostiashvili 2002]. Шелли утверждает, что борьба с преступностью и коррупцией в 1970-х и 1980-х годах «сделала больше для продвижения карьеры Шеварднадзе, чем для ликвидации [преступности] в грузинском обществе» [Shelley 2007: 53]. Действительно, другие архивные источники периода Патиашвили свидетельствуют о том, что полиция поддерживала связи с ворами в законе. Например, в докладе, представленном Центральному комитету высокопоставленным полицейским чиновником в 1986 году, прямо указывалось:
Много раз говорилось, и хочется еще раз заявить, что главным недостатком в нашей работе была неэффективность в борьбе с теми, кто поддерживает воровские традиции, некоторые наши чиновники относятся к этим подонкам с особым уважением и даже страхом. Именно потому эти элементы легко создают для себя «безупречный авторитет», становясь для некоторых неуравновешенных молодых людей, тяготеющих к совершению преступлений, образцами для подражания[47].
Эта точка зрения уже была выражена на уровне СССР в директиве 1985 года, которая гласила: «Некоторые из них [воров в законе] путем подкупа и шантажа установили преступные контакты с отдельными работниками охранных структур, проникли в детективные агентства, добыли документы прикрытия – справки об инвалидности и психических заболеваниях»[48].
Несмотря на то что в первоначальном воровском «законе» или кодексе чести однозначно говорилось, что члены сообщества не должны иметь контактов с властями [Serio, Razinkin 1994; Гуров 1995; Подлесских, Терешонок 1995; Varese 2001], очевидно, что на закате советского периода между тюремным руководством и ворами в законе существовал тесный контакт. Некоторые тюрьмы были известны как «черные» – они контролировались ворами в законе и противопоставлялись «красным», которые были свободны от воровского влияния. По словам одного тюремного работника [R20]:
Начальники тюрем ежемесячно получали из общака какое-то жалованье. Если начальник получал такие деньги, то он, конечно, фактически ничем не управлял, и последнее слово оставалось за теми, кто давал ему деньги, то есть за ворами в законе. А если сравнить слово начальника со словом криминального авторитета… Слово воров в законе было гораздо сильнее… Были, конечно, начальники, которые не допускали такого положения дел, но их было очень мало.
Некоторые респонденты подчеркивали здесь элемент контакта с ворами в законе, связанный с личным с ними знакомством, даже симпатией к тем из них, кого они знали и с кем имели рабочие отношения.
[Один] вор в законе, он был моим вором в законе, и я помогал ему. Я оправдывался перед начальником тюрьмы. Потому что в то время [1980-е] было такое понимание – мой вор лучше, чем твой вор. Вы достигали понимания, оно было взаимным, даже доверительным… Было бы хуже, если
