Журнал Русская жизнь - Водка (июнь 2008)
Я Ее бросил.
Потому что понял, что с Ней у меня не получится.
Это оказалось удивительно легко. В принципе, как известно, против любви бессильна даже ненависть - любовь убивается только страхом. А страх включился - и не метафизический, а самый что ни на есть реальный: дед выучил меня водить машину, я стал на ней регулярно ездить, однажды был задержал в пьяном виде и жестоко оштрафован (теперь бы, конечно, пришлось раскошеливаться куда серьезней, - но теперь я себе такого не позволяю). В общем, мне стало понятно, что либо пить, либо водить. А водить мне тогда очень нравилось - в Москве еще не было такого количества пробок, и новые возможности меня пленили. Она, конечно, устраивала сцены, друзья мне пеняли - они привыкли видеть меня с Ней, Она им нравилась, а новая избранница вообще почти разогнала всех друзей, потому что ей с ними было неинтересно (не подумайте, это была не марихуана, нормальная девушка, в скором будущем - жена). Но меня все это уже не трогало. Без Нее стало лучше. Прекратились истерики, сцены, слезы, утренние мысли о том, что я неправильно живу, - а с людьми мне, как ни странно, стало проще, и я уже не так в Ней нуждался. Может, я нашел, наконец, какую-то опору в себе, сколь бы пафосно это ни звучало, - ведь и любовь, если честно, особенно нужна молодому человеку. Или, напротив, старому. А в зрелости обнаруживаются другие радости.
Она пыталась еще появляться, подстерегала меня в гостях, у общих знакомых… И я шел у Нее на поводу, по слабости характера: попросту казалось неблагодарным обижать ту, которая, в конце концов, столько раз меня выручала из тоски и одиночества, была со мной в горькие минуты (мне еще не приходило в голову, что Она-то и делала их особенно горькими, насыщая своим едким, перехватывающим дыхание вкусом). Иногда Она доходила до прямого шантажа: ты не сможешь без меня, не сможешь! Я одна давала тебе это сладкое чувство гениальности, неповторимости, вспомни, как ты стоял со мной на балконе, смотрел на троллейбусы внизу, на окна напротив, на то, как фонтанчиком искр рассыпается внизу сигарета, и мир казался тебе полным милосердной, мягкой гармонии, и ты что-то такое даже сочинял, что оказывалось наутро полной дрянью… но какие были минуты! Да, говорил я, да, все было, но пойми, мы оба уже не те… Бред, кричала Она, время нереально! Не смей быть скучным стариком! Докажи себе и мне, что ты еще можешь! И я доказывал, и утреннее отчаяние перечеркивало всю вечернюю радость, а жена уходила спать в другую комнату. Примерно в это же время я брал интервью у Искандера, и он сказал мне то, о чем я позже прочитал в одной из его прозаических миниатюр: я, сказал он, тоже много пил в молодости, и даже в зрелости. Но похмелье вызывало такие муки совести, что я перешел на Баха. Вино Баха прошло более высокую возгонку, в нем совсем нет сивухи.
И я перешел не то чтобы на Баха, но на кино, на Шостаковича, на некоторых французских авторов-исполнителей, мало здесь известных, - в сочетании с определенными погодными условиями это действовало даже сильней, чем Она в молодости.
Не то чтобы я к Ней охладел теоретически: я понимаю, что здесь без Нее не выжить, что в таком жестоком мире, как русский, обязательно должна быть отдушина, позволяющая воспринимать его не таким, каков он есть. Я понимаю, что в стране, где решительно все направлено на унижение, на жажду детерминирования, где за тобой следит тысяча недоброжелательных глаз, потому что в отсутствие общей цели все только и делают, что самоутверждаются, - человеку нужны подпорки, костыли, и далеко не всегда он может выточить их из того, что у него под рукой. Жизнь вообще сурова, а в России у человека часто нет ни религиозных, ни идеологических утешений - именно здесь она такова, какова она есть. Не отвлечься, не увлечься коллективным созиданием, не пойти в кружок, вообще, не успокоиться созерцанием высокой и чистой человеческой природы, потому что у нас тут не очень верят в абстракции и не очень умеют верить вообще. Так мне кажется. Может быть, это компенсация святой и чистой веры, доступной немногим: большинство совершенно равнодушно к метафизике и холодно к окружающим. Нигде не чувствуешь себя настолько чужим всему человечеству - это особенно чувствуется в русском плацкартном вагоне, где почти невозможно поймать понимающий или просто доброжелательный взгляд. Поэтому в этих вагонах так много пьют. Пьют и в гостиницах, в командировках, в чужих городах, где никто тебе не рад, - вообще везде, где так тошно и страшно без понимающего собеседника. Она и есть такой понимающий собеседник, пусть не очень высокого разбора, пусть льстящий, поддакивающий, не сообщающий тебе ничего нового, - вроде проститутки в той же провинциальной гостинице, готовой тебя по-бабьи пожалеть (и потом так же просто ограбить). Она ничего не подскажет, не откроет, не создаст - но на короткое время сделает мир чуть более выносимым. Иногда к Ней приходится прибегать, как к последнему средству. Я только не люблю, когда Ее называют национальной идеей. Ибо тогда получается, что наша национальная идея - сначала сделать мир абсолютно невыносимым для жизни, а потом залить в себя вредное химическое вещество, чтобы оно хоть на секунду согрело тебя среди ледяной пустыни.
Сегодня я пытаюсь растапливать эту пустыню другими средствами. А когда это мне не удается, нахожу утешение в объятиях другой суровой подруги - мрачной, угрюмой, неразговорчивой Трезвости с прозрачными глазами и холодным носом. Не скажу, чтобы с ней мне было веселей. Но она по крайней мере не мешает писать, да и по утрам не так страшно слышать, как просыпаются первые троллейбусы.
Михаил Харитонов
В завязке
Почему я бросил пить
Когда ты - нет, не говоришь, не сообщаешь, а признаешься в этом, - первый вопрос обычно бывает о здоровье.
Спрашивают с надеждой - что, рак? печень, да? не стоит, ага-ага?
Это сопровождается легким движением корпуса назад - так отстраняются не от чего-то страшного или гадкого, а, скорее, от проблемного, могущего навязаться. Боятся именно этого: потенциально открывшейся навязчивости. Так относятся к новообращенным сектантам из разряда не очень опасных - кришнаитам или нетрадиционным баптистам. Вроде ничего плохого, но неловко - вот сейчас твой старый друг начнет убеждать, тащить, вкручивать тебе что-то, чего ты не хочешь слушать.
В твоем случае это особенно уныло, потому что известно ведь, что будут вкручивать, куда тащить. Лучше уж пусть у чувака будет со здоровьем. Жаль его, конечно, но пусть лучше у него печень не встанет, чем я буду слушать муйню.
Отвечать можно по-разному, я отвечал так: «Нет, со мной все в порядке, не надейтесь, и тут в порядке, и там в порядке, просто мне сейчас так удобнее. Так надо. Мне надо. Всякие обстоятельства, долго рассказывать. Нет, ты че, ничего плохого в этом не вижу. При мне - пожалуйста, меня это ничем. То есть мне это никак. И вообще, что это мы обсуждаем. Я чайку, пожалуй, возьму? Или кофе? Кофе тут хороший? Я в последнее время заценил, отличная вещь».
Расслабившись, они начинают интересоваться.
И долго ты так? И что, ни разу? Совсем ни-ни, не срывался? А отдыхать как? А с друзьями посидеть? А вообще чем тогда заниматься? Ну да, ты у нас книжки читаешь, и еще интернет, это такая зараза, сам часами сижу, вот где зависимость.
А ты точно не хочешь? Тут отличное, помнишь, в прошлом году? Ну, как сам знаешь, а я возьму. Бум здоровы.
***
Я перестал употреблять - вообще, начисто - в позапрошлую новогоднюю ночь. Отставленный тогда бокал шампанского я пригубил через год, на посиделках у главного редактора журнала, который вы читаете.
Ощущения были странноватые - как будто спробовал чего-то слегка подгнившего. Это естественная реакция на спирт в небольших концентрациях - продукт брожения, он образуется в природе именно когда яблочко какое-нибудь «подгнивает-подпревает». С отвычки этот старый смысл и вспомнился - не умом, а языком. Внутренняя оценка прошла такая - «что-то несвежее, но с голодухи есть можно». Потом сверху накрыло культуркой - «это же вино, это вкусно, давай-давай». Я прямо-таки почувствовал, как вкус изменился во рту - с естественного на выученный.
Учился этому делу я лет с пяти - кажется, именно на этот мой день рождения мама дала мне попробовать советского шампанского, ровно столько, чтобы «действия не было». Я попробовал и решил, - как и всякий ребенок на моем месте, - что это такой не очень вкусный лимонад, «Буратино» лучше. Потом, с возрастом, мне очень осторожно давали хорошие сладкие вина - чтобы приучить именно ко вкусному.
И - да, это работает, товарищи родители. Если ребеночек измладу поймет, что алкоголь бывает сладким, его куда сложнее подсадить на горькую. Сладенькое же в слишком изрядных количествах просто не пьется, ну вот не получается. Человек, способный на рывок выхлестать поллитра беленькой, может спокойно, капелюшечками, тянуть какой-нибудь ликерчик. «Разница».
