Павел Кузьменко - Самые скандальные треугольники русской истории
Гиппиус между тем сильно прошумела в обществе пьесой «Зеленое кольцо», поставленной накануне революции в Александринском театре. Тема для нее обычная – о ненужности любви, о необходимости пожертвовать полом во имя лучшей жизни. В центре событий конфликт поколений. Вина отцов и матерей, чуждость их детям объясняется просто: взрослые не могут отказаться от половой жизни – источника всех бытийных несчастий. Будущее – светлое, но неопределенное – в отказе от секса, от тяжести и проклятия плотской жизни, в уходе в мистическую религиозность. И очень неожиданно в этой пьесе в Зинаиде Гиппиус при всем ее модернизме открывается русская шестидесятница из числа читателей «Что делать», поклонников Рахметова и фиктивных браков, что-то вроде пресловутой Веры Павловны.
Окружающих продолжал интересовать и затянувшийся феномен тройного сожительства. Но если старым знакомым этот факт уже порядком поднадоел, то новых еще удивлял, но не всех. В феврале 1915 года на новую петербургскую квартиру Мережковских на Сергиевской улице Александр Блок привел молодое дарование, девятнадцатилетнего Сергея Есенина. Тот тоже был любителем эпатажа и явился одетым так, как и полагалось бы одеваться крестьянским поэтам – в косоворотке, плисовых штанах и валенках. Зинаида Николаевна, как всегда, бесцеремонно близко оглядела гостя через лорнетку, словно экзотическое насекомое, и спросила:
– А что это на вас за гетры такие странные?
И повела знакомить со своей семьей.
– Мой муж, Дмитрий Сергеевич Мережковский.
Есенин немного с ним поговорил. А потом Гиппиус представила второго.
– Мой муж, Дмитрий Владимирович Философов.
Есенин воспринял это как должное, не показав ни малейшего крестьянского недоумения. Это понравилось Зинаиде, и она, как Антон Крайний, написала на Есенина первую в его жизни позитивную рецензию, отметив, что его ждет большое будущее. Почти такая же история произошла с молодым Осипом Мандельштамом и его первым сборником.Будучи противниками монархии, члены тройственной семьи горячо приветствовали свержение царя и Февральскую революцию 1917 года. Поскольку Сергиевская улица находится в двух шагах от Таврического дворца, на квартиру к Мережковским часто заходили с последними новостями знакомые члены Государственной думы. Однажды зашел и на тот момент военный министр А. Ф. Керенский с просьбой к Мережковскому написать популярную историческую брошюру для солдат. Но если по мере развития событий Зинаиду Гиппиус не покидал энтузиазм по поводу перемен в жизни страны, то в Мережковском все больше просыпался пророк-пессимист. Он предрекал, что к власти придет Ленин. Дмитрий Философов был согласен с обоими.
Блевотина войны – октябрьское веселье…
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил – засек кнутом.
(29 октября 1917)
Октябрьский переворот Мережковский встретил с мрачной радостью от сбывшегося предсказания – грядущий хам превратился в настоящего. Но супруги и их друг-публицист продолжили бесстрашно печатать антибольшевистские статьи в газетах, которые могли еще это напечатать. Большевики не сразу закрывали оппозиционные себе издания. В квартире на Сергиевской иногда собирались знакомые эсеры. Однако новые власти, как и старые, продолжали не замечать откровенной оппозиционности Гиппиус и Мережковского. Хотя ВЧК была уже создана. Значит, не так опасны, как поэт Гумилев.
Вскоре после Октябрьской революции творческая интеллигенция оказалась перед камнем на распутье, на котором было написано: «С кем вы, мастера культуры?». В одну сторону с большевиками, в другую – против. Убежденных коммунистов вроде Маяковского среди писателей было немного. Ситуация, когда выбор безбожного режима означал остаться на родине, еще не была актуальной. До конца 1920 года подавляющее большинство тех, кого не устраивали большевики, были уверены, что их власть вот-вот падет. Колчак, Деникин, поляки, французы, японцы свергнут царство Антихриста, которое накаркал Мережковский. В конце концов, взбунтуются ограбленные крестьяне, голодные рабочие, сами коммунисты перережут друг друга, как якобинцы. Не случилось. Мастера культуры, как правило, выбирали между голодом и пайком от Луначарского. Гиппиус и Мережковский были непоколебимы в своем неприятии. Особенно Зинаиду Николаевну расстроило, что на сторону врага перешли свои, символисты – Блок, Белый и Брюсов. Она поссорилась с Блоком после выхода его поэмы «Двенадцать». Написала о нем в стихах: «Я не прощу. Душа твоя невинна. Я не прощу ей никогда».
Постепенно становилось все хуже и хуже. Как в политическом плане, так и в бытовом....«Как благоуханны наши Февраль и Март, солнечно-снежные, вьюжные, голубые, как бы неземные, горние! В эти первые дни или только часы, миги, какая красота в лицах человеческих! Где она сейчас? Вглядитесь в толпы Октябрьские: на них лица нет. Да, не уродство, а отсутствие лица, вот что в них всего ужаснее… Идучи по петербургским улицам и вглядываясь в лица, сразу узнаешь: вот коммунист. Не хищная сытость, не зверская тупость – главное в этом лице, а скука, трансцендентная скука «рая земного», «царства Антихриста». (Из записных книжек Мережковского)
В 1919 году писатели теперь уже были вынуждены пойти на сближение с Горьким, стали сотрудничать с его издательством «Всемирная литература». Только это давало пайки и символические деньги. Мережковский переводил, редактировал, переделал для серии свои романы «Юлиан Отступник» и «Петр и Алексей» в пьесы. Из записных книжек Гиппиус видно, что такая жизнь совсем ее не устраивает.
«Яркое солнце, высокая ограда С. собора. На каменной приступочке сидит дама в трауре. Сидит бессильно, как-то вся опустившись. Вдруг тихо, мучительно протянула руку. Не на хлеб попросила – куда! Кто теперь в состоянии подать «на хлеб». На воблу.
Холеры еще нет. Есть дизентерия. И растет. С тех пор как выключили все телефоны – мы почти не сообщаемся. Не знаем, кто болен, кто жив, кто умер. Трудно знать друг о друге, – а увидаться еще труднее.
Извозчика можно достать – от 500 р. конец.
Мухи. Тишина. Если кто-нибудь не возвращается домой – значит, его арестовали. Так арестовали мужа нашей квартирной соседки, древнего-древнего старика. Он не был, да и не мог быть причастен к «контрреволюции», он просто шел по Гороховой [11] . И домой не пришел. Несчастная старуха неделю сходила с ума, а когда наконец узнала, где он сидит, и собралась послать ему еду (заключенные кормятся только тем, что им присылают «с воли») – то оказалось, что старец уже умер. От воспаления легких или от голода.
Так же не вернулся домой другой старик, знакомый З. Этот зашел случайно в швейцарское посольство, а там засада.
Еще не умер, сидит до сих пор. Любопытно, что он давно на большевистской же службе, в каком-то учреждении, которое его от Гороховой требует, он нужен… Но Гороховая не отдает.
Опять неудавшаяся гроза, какое лето странное!
Но посвежело.
А в общем ничего не изменяется. Пыталась целый день продавать старые башмаки. Не дают полторы тысячи, – малы. Отдала задешево. Есть-то надо.
Еще одного надо записать в синодик. Передался большевикам А. Ф. Кони. Известный всему Петербургу сенатор Кони, писатель и лектор, хромой, 75-летний старец. За пролетку и крупу решил «служить пролетариату». Написал об этом «самому» Луначарскому. Тот бросился читать письмо всюду: «Товарищи, А. Ф. Кони – наш! Вот его письмо». Уже объявлены какие-то лекции Кони – красноармейцам.
Самое жалкое – это что он, кажется, не очень и нуждался. Дима [12] не так давно был у него. Зачем же это на старости лет? Крупы будет больше, будут за ним на лекции пролетку посылать, – но ведь стыдно!»
Но тройственная семья не торопилась сбежать за границу. В воцарившемся информационном голоде все жили слухами. В сентябре 1919 года ждали, что Петроград займет наступавший из Эстонии Юденич.
Не дождались. Спокойно уехать было уже поздно. Оставалось тайком бежать. Надо заметить, что к тому времени семья несколько разрослась. У ставших маститыми Гиппиус и Мережковского и раньше бывали секретари, но студент филологического факультета Петроградского университета и, естественно, поэт Владимир Злобин стал особенно близким. Пятидесятилетняя Зинаида Николаевна уже не делала попыток псевдособлазнения. Тройная семья уже стала напоминать доживающих свой век пенсионеров. Но доживать хотелось не в охваченной Гражданской войной, ограбленной и обнищавшей стране. В условиях разрухи молодой Злобин обладал способностью выгодно продавать вещи, доставать продукты, чтобы выжить.
В декабре 1919 года, комментируя предложение произнести речь в день годовщины восстания декабристов на торжественном празднике, устроенном в Белом зале Зимнего дворца, Мережковский писал в дневнике: «Я должен был прославлять мучеников русской свободы пред лицом свободоубийц. Если бы те пять повешенных воскресли, – их повесили бы снова, при Ленине, так же как при Николае Первом».
