Андрей Кураев - Поднять Россию с колен! Записки православного миссионера
Впрочем, Церковь не признает то, что сегодня (а не в XIX веке) называется «гражданским браком». Сожительство же без государственной регистрации и без церковного венчания — это не взаимное служение, а взаимное использование. Отказом от регистрации и венчания люди говорят, что они не хотят ничем жертвовать, не хотят ничего всерьез друг другу обещать.
О браке
Церковь прекрасно понимает, что хорошее дело браком не назовут. Каждый брак — это космическая катастрофа. Под этим термином в астрономии подразумевается столкновение двух звездных систем. Представьте, жило-было себе солнышко по имени Ванечка. Вокруг этого солнышка кружили планеты: папа, мама. По более далеким орбитам — дедушки и бабушки. Кометы иногда в гости залетали — дяди и тети… А в соседнем подъезде росло другое солнышко по имени Танечка. Со своей планетной системой. И вдруг они встретились… Каждое из этих солнышек привыкло быть центром своей системы, вокруг которого все вертится. А тут уж извини-подвинься. И вскоре там еще новое солнышко засияет, и все — ты сам уже только планетка… Трудно принять в свою жизнь другого человека. Трудно удвоить свои нервные окончания и боль и радость другого воспринимать как свои.
Люди, у которых долгая история контактов со стоматологами, знают, что у тех есть такая забава: наши зубы под ихние коронки обтачивать. Причем для заточки берутся зубы здоровые и живые. Больно, однако… А что такое жена? — Это же коронка на всю мою жизнь! Это можно, это нельзя, об этом забудь, это не ешь, этих в дом не пускай!
Путь брака тяжел по самой своей сути, потому что создать семью — это значит пустить другого человека в самую сердцевину своей жизни, жить уже не только ради себя, потерять какую-то автономию. В этом смысле любая серьезная любовь, тем более брак, сродни самоубийству: человек перестает жить для себя и в себе и начинает жить для другого. Это очень тяжело и очень болезненно. И здесь Церковь честна — поэтому она и говорит о том, что семейный путь по-своему мученический. И при венчании на головы молодых возлагаются именно мученические венцы. То, что венцы именно мученические, ясно из тех слов, которые поются при этом: «Святии мученицы, иже добле страдавше и венчавшеся, молитеся ко Господу спастися душам нашим».
И поэтому Церковь, восхищаясь теми людьми, которые вступают в брак, поет: «Аллилуиа!»
О «сексуальных вопросах»
Бывают архитектурные композиции, которые рассчитаны на восприятие движущимся человеком. Есть такие рекламные щиты, которые, когда стоишь рядом с ними, кажутся совершенно уродливыми, но если проезжаешь мимо них на машине, то эта конструкция как будто поворачивается следом за тобой. Возникает впечатление ее движения.
Что-то подобное и с Православием. Пока человек стоит на месте, ему не понятно, «зачем все это». И только когда человек начинает двигаться, рождается понимание. А пока человек стоит на месте, пока с его машины свинчены колеса — то что же ему рассказывать о том, как и что может затормозить едущих…
За устоявшимися и неподвижно вековыми глыбами церковных преданий почти незаметно то обстоятельство, что свой смысл они открывают лишь тому, кто сам приходит в движение.
Православные в сегодняшнем мире похожи на альпинистов в летнем городе. Представьте жара, в льняных тапочках и то жарко и вдруг идут люди с заготовленными теплыми шапками и куртками, с теплыми сапогами, на которых вдобавок набиты шипы. Зачем ледорубы в городе? Зачем шипы на асфальте? «Так презрен, по мыслям сидящего в покое, факел, приготовленный для спотыкающихся ногами» (Иов. 12:5).
Но если хоть что-то из снаряжения альпинистов останется в долине то там, наверху, цена беспечно отброшенного может оказаться непомерно высока. Так и в Православии все рассчитано на движение, на трудное восхождение. Там, на духовных высотах, станет понятно, зачем пост и зачем церковно-славянский язык, зачем столь долгие Богослужения и почему в храмах не ставят скамеек, о чем говорит почитание святых и что дает человеку икона, а чем драгоценно целомудрие… К стоящим в долине бесполезно обращать речь о технике безопасности в горах.
Представьте, что меня командировали вести уроки музыки в школу. Прихожу я к детишкам и говорю: «Дети, сначала мы с вами изучим историю музыки. И знаете ли, история музыки — она очень трагична. Потому что в музыке бывали удивительные достижения, и тогда создавались симфонии, благие созвучия. А бывали неудачи — и рождались какофонии. Так вот, знайте, дети, что когда-то давно, в глубокой древности возникла страшная какофония; она звучит „дзинь-блим-бум“. Дети, запомните эти звуки и никогда их не издавайте! А на следующем уроке, через неделю, мы снова встретимся и изучим историю появления другой страшной и древней ереси. Речь пойдет о какофонии „дзям-блям-блям“. Да, и вот так потихонечку мы с вами изучим историю всех ересей, а перед каникулами коснемся самой страшной ереси, недавно возникшей какофонии „дзим-блям-барамс“. Ну а после каникул, уж так и быть, я дам вам Моцарта послушать».
Что вы тогда скажете о моем педагогическом таланте? Ниже пола, что называется. К сожалению, именно по этому принципу очень часто строится наше общение с молодежными аудиториями: мы приходим к ним только для того, чтобы сказать, чего им нельзя. Высыпать на них мешок запретов и вагон императивов… Вот и создается ощущение, что мы что-то у людей отбираем, не успев им ничего дать. В итоге, как одна актриса недавно заявила в интервью: «Вы знаете, мне так тяжело жить: в этой жизни все, что приятно, или грешно, или портит фигуру».
Если мы сами в нашей проповеди превратили Православие в одно большое «низзя» — то что ж мы удивляемся тому, что оказались бесконечно далеки от молодежи, тому, что молодежь идет в секты.
Знаете, была такая замечательная буддистская притча. Некий царь подходит к человеку и говорит: «Я готов подарить тебе все, о чем ты только можешь мечтать: вечную молодость, вечную жизнь, царство, любовь, женщин, богатство — все я тебе дам. Чтобы получить эти бесценные дары, тебе нужно приложить лишь совсем небольшое усилие: я тебе дам вот эту чашу с водой, и эту чашу тебе нужно будет пронести из одного села в другое по этой дороге. Правда, есть несколько дополнительных условий. Первое — за твоей спиной будет идти воин с обнаженным мечом. Второе — если хоть капля воды упадет на землю, воин сразу сносит тебе голову с плеч. Третье — чаша будет полна до краев. И последнее условие — твой путь будет проходить через деревню, в которой в это время будут играть свадьбу». И вот через эту пьяную танцующую деревню, в которой все стараются вовлечь тебя в общий хоровод, надо суметь пронести чашу, не расплескав ее.
Что в этой притче буддистского, нехристианского — понятно: это образ палача, который сразу готов снести голову с плеч, как карма, не знающая снисхождения и милосердия. А что здесь близко с христианством — это идея того, что в начале тебе нечто дается: чаша твоего сердца сначала наполняется даром, а потом уж ты постарайся ее не расплескать.
Если обычные языческие религии говорят: «Ты делай то-то и то-то, а потом в награду получишь вот это»; то в Евангелии это отношение труда и дара переворачивается: сначала достигает тебя Царство Божие, а затем уж потрудись, чтобы не растерять Его. Святые Отцы называли это «обручение будущих благ» или «задаток», «залог будущих благ».
В этом и кроется главная трудность религиозной проповеди в отличие от обычного обучения. Это ее принципиальная нетехнологичность. Я могу что-то говорить, доказывать, аргументировать, но свой опыт или опыт того святого отца, которого я цитирую, я не могу вложить в сердце своего собеседника. Это обычная непредсказуемость чуда: свершится оно или не свершится?
И в этом уже следующий парадокс Православия — то, что все формы нашей религиозной жизни, начиная от богослужебной и кончая канонической, догматической — они создавались людьми, у которых этот опыт был. А мы пробуем эти формы и эти одежды перенести
на людей, у которых этого опыта нет. Так как же эти формы могут стать понятными? Мы даем истину как бы на-вырост.
Но как часто мы беседуем с человеком, предполагая, что мы ему понятны, и, значит, раз мы что-то сказали — то он просто обязан с нами согласиться. И вот тут мы можем сесть в лужу.
Представьте себе, я вхожу в класс к девочкам. Девочки — подростки, им лет уже 12–13. Я к ним захожу и объявляю: «Дети, вы уже большие, давайте сегодня говорить про это. Так, мальчики выйдите из класса, сегодня я только с девочками про это беседую». Оставшись в ополовиненном классе, я начинаю: «Значит, девочки, вы уже знаете, что бывает такое общение мужчины и женщины, что в женщине появляется новая жизнь, она становится беременной». После этого я 15 минут рассказываю девочкам о том, что они будут испытывать во время беременности: тошноту, аллергию и так далее. Затем 15 минут рассказываю о том, что они будут испытывать во время родов. Еще 5 минут, — про прелести кормления грудью: маститы, молочница и так далее. Наконец, поясню на примерах, как будет строиться их режим дня после рождения малыша, расскажу, что пеленки и стирки, кормления и массаж заменят видик и сплетни с подружками…
