Валентина Полухина - Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
Маша Воробьева?
Нет, англичанка.
Марго Пикен?
Да, Марго. Зашла Марго, и мы поднялись к Маше Воробьевой поужинать. Он на следующий день улетал, а я еще сутки там прожил. И Марго там жила. Странное ощущение было: семнадцать лет прошло, а казалось, что только неделю или месяц не виделись или не разговаривали. Вернее, последний раз мы разговаривали в 1983 году, наверное. В день рождения Иосифа мы, его друзья, обычно собирались. В тот год я оказался в мае в Ленинграде, а день рождения Иосифа отмечали у Володи Уфлянда. И поскольку Иосиф знал, где будем собираться, он позвонил. И Яша (Гордин) или Володя сказал ему: "Тут твой друг с Камчатки". И несколько минут мы говорили. Я запомнил, что он ни разу не назвал меня по имени и в разговоре никакой "информационной составляющей" не было.
То есть вы оба понимали, что разговор прослушивается и записывается?
Конечно. Андроповские времена. Зачем называть имена, пусть расшифровывают сами. Хотя все зафиксировано: и кто вошел, и кто что сказал. И потом помню, что там я в последний раз видел Марину Басманову. Она приехала уже в 12-м часу. Я ее не видел с середины шестидесятых. Был еще один контакт с Иосифом: я послал ему письмо с Курил, полагая, что там, в отличие от Камчатки, я не под колпаком, точнее, послал своему другу-вулканологу на Гавайи и попросил переслать в Мичиганский университет в Энн Арбор. Адреса я не знал, но это письмо дошло.
О чем вы говорили с ним в 1989 году? Он спрашивал вас о России!
Он спрашивал о России и о конкретных людях. Он был в курсе основных событий в России, а о положении в стране сказал: "По-моему, они (Горбачев, руководство) не знают, что делать, и мне кажется, единственный выход — это Союзу войти в ЕЭС, если примут. Это и Союз усилит и (с улыбкой) европейский рынок ослабит, что мне как американцу приятно".
Очень забавно, с юмором, но без малейшего оттенка неуважения к корреспондентам своим, говорил о письмах ("часто с фотографиями"), приходящих от девушек: "Предлагают свои услуги: работать секретаршей, вести переписку, хозяйство и т. п. Одним словом, "ноги мыть и воду пить". Одной я обязательно отвечу: восемнадцать лет, очень красивая и ни о чем не просит — только ответить. Пишут, что стихи услышали в школе, учителя читали, объясняли/Неплохо, а?" Или о другой эпистолярной истории (спокойно, без обиды): приходит текст: "Мы до тебя, жидовская морда, доберемся" и т. п. А через неделю от того же адресата: "…мы-де в прошлом письме кое-чего напутали, примите наши извинения". О том, что сбываются самые фантастические прогнозы. Здесь я заметил, что в Москве вышел платоновский "Котлован", о котором Иосиф в 1970-м сказал мне: "Эта книга при советской власти не будет напечатана". Он улыбнулся: "Так ведь это уже не советская власть…" Напомню, что был июнь 1989 года, только что состоялся или должен был состояться последний съезд КПСС (XXVIII или XXIX?), в горкомах, обкомах еще заседали выездные комиссии и КГБ был в силе.
О только вышедшей книге Толи Наймана об Ахматовой: "Это неплохая книга, но там много вранья, с первой страницы", правда, это было сказано щутя, с улыбкой. И еще: "А. А. у него невероятно болтлива, а она была молчаливым человеком. И потом мне кажется, что ему очень хотелось обязательно опубликовать те открытки, что написаны ему, а я знаю людей, которым А. А. писала длинные письма, но им и в голову не пришло бы их публиковать".
Когда поднялись на второй этаж, где он показал мне мою комнату, я спросил, правда ли, что он держится в стороне от многих эмигрантов? Он улыбнулся и сказал, что никого не избегает, но встречается только с теми, кто ему интересен. Никаких имен он не называл. Но, когда встретился в Вашингтоне с Аксеновым и сидели мы у него дома за "рюмкой чая", Василий грустно заметил: "Ты, наверное, единственный человек в Штатах, который вчера в гостях у Иосифа был, а сегодня у меня". Из чего я понял, что некое разделение, антагонизм существует. Впрочем, Рейн, Найман тоже и в Нью-Йорке и Вашингтоне встречались, но они, как и я, "не американцы".
Все хотели бы встретиться с ним?
Да. Когда днем мы с ним гуляли по Нью-Йорку, его "мерседес" проходил осмотр в "русском автосервисе". Он спросил, куда я еду. Я ответил, что в Аризону. Он взглянул на мои куртку, брюки и сказал: "Там же 40 градусов, а ты так одет!" После чего привел в магазин и купил мне легкий летний костюм. Это была серьезная помощь, ибо в те времена россияне были бедны как церковные крысы: валюта в Союзе не продавалась, а при наличии загранпаспорта с визой обменивали рубли на сумму не более 30 долларов, о чем делали отметку в паспорте.
Он вас возил на своем "мерседесе"? Оценили вы его как водителя?
Возил. Да я как-то особенно и не обращал внимания. У него был не новый, но вполне приличный "мерседес". Надо сказать, что в Штатах ездить не трудно. Хотя в Нью-Йорке, в центральной части — не просто.
Это не самая ваша последняя встреча с Бродским?
Была еще одна встреча в Нью-Йорке в 1994 году в День Победы, 9—10 мая. Он уже жил на Бруклинских высотах. Мы прогулялись по Нью-Йорку, и, как и пять лет назад, он купил мне светлый пиджачный костюм, легкие туфли, а Марине, моей жене, какое-то летнее одеяние; затем пошли в китайский ресторан. Подарки друзьям и визиты в китайские рестораны составляли для него несомненное удовольствие. Он был широкий человек. Потом заторопились успеть к семи часам домой, чтобы увидеть, пока не уложили спать, его дочку Нюшеньку — Анну Марию Александру. Прелестная девочка, ей тогда, кажется, еще и года не было. Там и познакомились с его женой, Марией, молодой, красивой и молчаливой. Поужинали и поднялись на второй этаж, в его кабинет. Он читал последние стихи и только что законченные замечательные переводы из Еврипида: пролог и хоры из трагедии "Медея", сделанные по просьбе Любимова. Он довольно много говорил о театре, о его циклическом и поступательном развитии от античности до нашего времени. Был весел и остроумен. С ним мне всегда было легко, что в шестидесятые, что в девяностые. Курил он много, почти непрерывно, а когда сигареты кончились, послал меня на первый этаж квартиры, объяснив, где загашник; сам не пошел: "Мария догадается, за чем я, а про тебя не подумает". От того вечера осталась сорокаминутная кассета, записанная с некоторыми дефектами и потому до сих пор нераспечатанная.
Попрощались очень сердечно. Первый раз за тридцать пять лет встреч-прощаний обнял меня и поцеловал. А ведь сентиментальным он не был. Или что-то чувствовал? Не знаю. Говорил, что со здоровьем неважно, что дело идет к операции; даже просил узнать про какого-то врача из ленинградской Военно- медицинской академии. Потом спросил: "Когда ты из Вашингтона в Москву?" — "24 мая". — "Задержись на пару дней и приезжай 25-го на день рождения". — "Конечно, приеду". На том и расстались. 22-го или 23 мая пошел я менять билет в Аэрофлот, а у них уик-энд и в Вашингтоне билет не обменять, надо ехать миль за тридцать в аэропорт. Да и Марине 25-го надо в Москву вернуться. Одним словом, позвонил я Иосифу, объяснил, поздравил. Он сказал: "Ладно, не последний раз видимся!"
А оказалось — последний. Вернее, 30 января с Женей Рейном и Сашей Кушнером прилетели мы на похороны и видели еще три дня в похоронном доме на Манхэттене, рядом с Мортон-стрит и "Русским самоваром", где три дня мы его поминали… А 1 февраля его отпели. В католическом соборе утром, в православной церкви вечером. И хоронили. Временно, в склепе. А уж летом, в Венеции — навсегда[35].
ЭДУАРД БЛУМШТЕЙН[36], 26, 30 ИЮНЯ, 12 ИЮЛЯ 2004, ЛОНДОН
Когда и где вы впервые увидели, услышали Бродского?
По-моему, в конце 1959-го или в I960 году. Бродскому тогда было двадцать лет, а мне двадцать три. Жили мы недалеко друг от друга: Иосиф — на углу Пестеля и Литейного, а я — на пересечении Некрасова и Греческого. Переулками пять-десять минут ходьбы. У меня с Иосифом были приятельские отношения, и эти хорошие отношения сохранились надолго. Мы довольно часто встречались, я приходил к нему домой, был хорошо знаком с его родителями, помню, что разговаривали о мировой и советской политике, обычно в антисоветском, саркастическом ключе, делились тем, что выловили из обильного потока самиздатской литературы, и обсуждали поразившие нас идеи, говорили о том, как бы отсюда свалить. Выпивка случалась, но большого места в отношениях не занимала, не в последнюю очередь по бедности. Помню, что он был впереди меня во многом, имел свой независимый подход, но, видимо, что-то во мне ему тоже было интересно; например, я неплохо знал географию мира, физическую и политическую, и очень много читал. Вместе с Осей мы ходили в гости к другим людям из его и моего окружения, так я познакомился с Леонидом Ентиным, Владимиром Швейгольцем, Ефимом Славинским, Александром Пинскером, Леонидом Аронзоном и другими, ныне известными и неизвестными поэтами, писателями, журналистами. Жизнь в шестидесятые годы в Ленинграде была интеллектуально очень интересной. Среди геологов было тогда много поэтически одаренных и пишущих людей, многих Бродский знал и помимо меня, а я его знакомил со своими друзьями-геологами, многие из них любили и понимали поэзию и, скажем, хорошо на гитаре играли. Но красивыми девушками геологические компании не славились, только умными. Таков был срез поколения, насыщенный фон эпохи "оттепели" или, проще сказать, начала шестидесятых. Значение этого стало понятно позже, но жить тогда было очень интересно. Однако я не могу сказать, что был близким другом Иосифа; думаю, что у него было много таких приятелей.
