Михаил Ненашев - Иллюзии свободы. Российские СМИ в эпоху перемен (1985-2009)
– Вроде бы все так… Старый подход к культуре по остаточному принципу продолжает торжествовать. Но и руки опускать нельзя. Ведь прав Солженицын, когда говорит: если мы не изменим свое отношение к культуре – к культуре самой нации, мы ничего не достигнем.
– Раньше было принято интересоваться планами издательств. Но сейчас в бушующем море рынка это, наверное, коммерческая тайна?
– Конечно. Но читателям «Труда» я ее раскрою. Кроме перечисленных ранее изданий выйдет, например, несколько книг к 50-летию Победы. Это «Живые и мертвые» Константина Симонова, «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, сборник статей и новых работ Владимира Богомолова.
Ну и, конечно, классика – основное наше направление. После уникального собрания сочинений Гоголя, впервые выпущенного в этом виде, как задумал его автор, читатель получит пятитомник Тургенева, собрание Паустовского. А потом – Лесков, Мамин-Сибиряк, Юрий Казаков. Успехом пользуются недорогие книги молодежной, так называемой джинсовой серии.
– Вы выдали, кажется, все секреты. Спасибо.
– Нет, не все. Будут и сюрпризы.
–А что читает издатель Ненашев?
– В основном рукописи. Последняя – большая книга бывшего уже нашего посла в Англии Бориса Панкина о Константине Симонове. Очень интересная работа.
– А над чем работает публицист Ненашев?
– Пока больше думает. Возможно, это будет продолжение книги «Последнее Правительство СССР». Почти как у Дюма, но только «пять лет спустя». Хочется вернуться к масштабно и оригинально мыслящим людям. Их мнение о том, что сегодня происходит в стране, думаю, будет многим интересно.
– Михаил Федорович, какая мысль, идея, высказывание кажутся вам сейчас наиболее актуальными?
– Мысль такая: «…Бывает время, когда нельзя устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого». Это Николай Васильевич Гоголь «Выбранные места из переписки с друзьями». Кстати, в последние десятилетия почти неиздававшиеся.
– А «Русская книга» их, конечно, взяла и переиздала…
– Конечно. А как вы догадались?..
«Труд». 3 декабря 1994 г.
Все мы – жертвы бездумного послушания
Заметили, как много сейчас исповедей? Случайно? Нет. Всякий раз, когда в жизни не ладится, куда сильнее потребность к откровениям. Происходит это от незнания, как жить дальше, от смятения и страха перед неизведанным, крушения старых представлений и кумиров.
Оттого-то так много в нашей прессе сегодня исповедей, оправданий, признаний. Вот одно, в чем-то типичное – Леонид Кравченко в «Комсомольской правде» (20 сентября 1991 г.): «Я старался не задавать лишних вопросов» – так оно озаглавлено, а заканчивается это горькое признание до боли самоуничижительно: «Очень жаль, что я оказался лишь пешкой в этой грандиозной шахматной игре».
За этим признанием видится целая эпоха, сформировавшая не одно поколение послушных людей, которым сегодня больнее других. Однако в этом признании и многое из того, что происходит в нашем обществе сегодня в сфере политики, в отношениях, поступках людей. Становится очевидным, что вслед за путчем произошла своеобразная социальная детонация, заметное ускорение демократических процессов. Вместе с тем появление новых властных структур, усиливающиеся конфликты между исполнительной и законодательной властью на всех уровнях, противоречивость правительственных решений вызывают среди общественности представление о том, что наша демократия, одержав победу, в своих действиях начинает повторять многое из того, что еще вчера осуждалось и против чего были направлены многие перемены последних лет.
Размышляя над этой странной эволюцией процессов демократии, приходишь к выводу, что здесь все отчетливее просматривается влияние двух обстоятельств. Одно из них – естественное детство нашей демократии, пребывание ее в стадии становления, когда ее лидеры и творцы, организаторы и созидатели, в своем большинстве люди, рожденные и выпестованные временем жестокого авторитаризма, не выдерживают испытание властью. Ибо, как дети эпохи послушания, свою миссию теперь видят в том, чтобы взять реванш, отнять власть со всеми ее необходимыми атрибутами – кабинетами, дачами, телефонами, персональными автомобилями с охраной – и заставить слушать себя так же внимательно, как слушали они в свое время вышестоящих. Не в последнюю очередь именно с этим связано преобладание в действиях новых властей методов захвата, раздела с опорой на понятный и известный всем принцип: «право у того, у кого власть и сила».
Второе обстоятельство связано с тем, что мы остаемся людьми, у которых все еще преобладает психология рабов, сформированная и воспитанная предшествующими десятилетиями. Трудно назвать какое-то другое из нелучших человеческих качеств, которое бы так прочно сидело во многих из нас, как бездумное послушание, – отсюда и только отсюда крик души: «Я только пешка, всего лишь пешка, и не судите меня слишком строго». И во многих действиях по захвату, разделу имущества, власти, часто без всякой на то правовой основы, согласно притче великого баснописца «Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать», присутствует беспроигрышный расчет на это рабское послушание.
Если отрешиться от неизбежных в такое сложное время ошибок, просчетов, импровизаций вместо продуманных решений, нововведений, в которых все новое даже не забытое старое, то можно и не быть столь строгим критиком, честно признавая во многом неизбежность своеобразия и противоречивость происходящих демократических процессов на таком переходном этапе развития общества.
Беспокоит, однако, совсем другое, о чем и хотелось бы сказать откровенно. Все чаще авторы пытаются объяснить деформации демократии тем, что на революционном этапе в обществе почти неизбежно властвует не закон, не право, а революционная целесообразность. Тезис этот, по моему глубокому убеждению, не только спорен, но и потенциально опасен, ибо может служить обоснованием любого бесправия, которое уже досыта испытала наша многострадальная страна и которое ей стоило моря крови. А. Кива в своей статье «Власть либо сильна, либо терпит страх» («Известия», 26 сентября 1991 г.) не утверждает это положение столь прямолинейно (ради объективности это надо признать), но достаточно определенно пытается нас убедить в том, что в нашем обнищавшем до предела и озлобленном до крайности обществе невозможна та же демократия, то же соотношение между исполнительной и законодательной властью, как, скажем, в таких благополучных странах, как США, Англия, Япония.
Не убеждают читателя и исторические экскурсы автора, что-де даже в период Великой депрессии 30-х гг. в США Рузвельт, в годы послевоенной разрухи в ФРГ Аденауэр и де Голль в условиях длительного политического кризиса политической системы Франции тоже вынуждены были поступиться многими законодательными устоями в пользу усиления исполнительной власти.
С автором никак не хочется соглашаться, ибо где же тогда та грань, где те критерии (и есть ли они вообще), которые позволяли бы в тех или иных условиях сознательно поступиться теми еще неполными, но потому дорогими для нас демократическими завоеваниями, которые достались ценой мучительных шести лет изменений, пусть не всегда последовательных, но приведших к ломке еще вчера незыблемых стереотипов по отношению к многолетнему безвластию Советов, альтернативным выборам, многопартийности, гласности не на словах, а в реальной жизни и многому другому, что мы с полным на то основанием называем демократическими переменами нашей жизни? И если не лукавить с собой, то следует признать, что демократия и как просто понятие, и как категория политическая и социальная настолько определенная, что она либо есть, либо ее нет, ее нужно либо признавать, либо начисто отрицать, объясняя по примеру нашего еще не забытого прошлого, что мы до нее просто не доросли.
Нельзя не сказать и о том, что когда автор (и это тоже надо признать) припугивает нас, что если мы не поступимся демократией и не сможем обеспечить условия для перехода к рынку, нормализовать обстановку в стране, тогда это сделают другие (сторонники диктатуры), то хочется спросить его: а разве менее опасно и менее вероятно сейчас перерождение самой демократии в нечто такое, что будет такой же диктатурой, но пришедшей не извне, а изнутри?
Наконец, и профессионально как представителю цеха печати трудно согласиться с автором, когда он весьма старательно начинает оспаривать тезис о неправомерности стремления прессы быть всегда в оппозиции к власти. Здесь даже сама постановка вопросов – всегда ли пресса должна быть в оппозиции и по отношению к любой ли власти – странна и неверна. Неверна, ибо назначение прессы – служить гласности, быть ее инструментом. А гласность потому и гласность, что в ней всегда существуют различные точки зрения, различные подходы, оценки, существует то, что мы называем инакомыслием, плюрализмом мнений. (Приношу извинения, что вынужден говорить об известном.) И прекрасно, что они реально существуют в нашем обществе. Всякие вопросы, а они не перестают возникать, по поводу того, хорошо это или плохо, в том числе и те, что ставит наш автор, ничего другого, как только боязнь прессы, как покушение на ее свободу, не означают.
