Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Пьер Весперини
По своей сути это глубоко пуританский подход – о чем, на мой взгляд, говорится слишком мало. И я убежден, что культура отмены, как ни парадоксально, берет свое начало в пуританстве пассажиров «Мейфлауэра». Именно оно подразумевает деление человечества на чистых и нечистых, избранных и нечестивых, одержимость грехом, карой и очищением, поиск искупления и отказ от каких бы то ни было обсуждений: так, в Массачусетском технологическом институте отменили лекцию{264}, которую должен был читать геофизик Дориан Эббот, поскольку он раскритиковал некоторые меры по позитивной дискриминации. По его словам, это означает «смотреть на людей как на членов группы, а не как на индивидуумов, повторяя ошибку, которая сделала возможными злодеяния ХХ века». Его лекция касалась глобального потепления, но сам факт высказывания спорного мнения (спорного в буквальном смысле – то есть вызывающего споры) вызвал волну негодования, побудившую MIT отменить лекцию.
Газета The New York Times – как обычно, пытаясь быть в авангарде борьбы за добродетель, – высказала некоторые сомнения: а не было ли это посягательством на свободу мысли и свободу слова? Журналисты издания пообщались с другим геофизиком – Фиби Коэн, преподавательницей Колледжа Уильямса (где год обучения стоит около 60 000 долларов), которая была одной из самых ярых сторонниц бунта против Эббота. Ученая дама дала поразительный ответ:
«Эта идея интеллектуальной дискуссии и последовательности как вершины интеллектуализма порождена миром, где доминировали белые мужчины»{265}.
The New York Times ограничилась тем, что добросовестно воспроизвела это изречение, – разумеется, не обсуждая его. Один критик из числа консерваторов{266}, в восторге от возможности добавить этот перл к сборнику антирасистских глупостей, кратко заметил, что у него «челюсть отпала». Давайте рассмотрим эту совершенно абсурдную мысль, которую действительно с давних пор пропагандирует западный нарциссизм (взять, к примеру, Хантингтона[23]), – будто бы идея дискуссии связана с «миром, где доминировали белые мужчины». Достаточно открыть «Сравнить несравнимое» (Comparer l’incomparable) Марселя Детьена, чтобы удостовериться, что общественный диалог – мировая практика: мы видим ее и у запорожских казаков, и у околло[24] в Эфиопии, и у ирокезов; также можно привести в пример хана Хубилая, требовавшего от папы римского послать к нему сотню священников, чтобы те аргументированно доказали превосходство христианской религии. Вспомним и ахейцев из «Илиады», и граждан демократических Афин! (Если, конечно, не заявлять вслед за американскими ультраправыми, что Древняя Греция была миром, «где доминировали белые».)
Напротив: как ни странно, именно догматическая ортодоксальность этого нового пуританства порождена миром, где доминировали белые.
Провозглашенный новый мир, отбросивший такие ужасные пережитки расистского доминирования, как свобода мысли и мнения, – это односторонний мир: без противостояния, без диалектики, без борьбы. Пуританская утопия, огромное безопасное пространство, где выражать свое мнение позволено лишь «хорошим». И где, конечно, только «хороших» можно увековечивать в публичном пространстве.
Но кто тогда «хороший»? Кто способен выдержать этот экзамен? Возьмем Клемансо: он был противником колониализма и вынудил главу кабинета министров Жюля Ферри, проводившего экспансионистскую политику, подать в отставку; будучи главным редактором L’Aurore, он поддерживал Дрейфуса и вызвал перелом в его деле, опубликовав статью Эмиля Золя «Я обвиняю»; в 1917 году, когда все говорило о том, что Франция проиграет войну с Германией, уже пожилой Клемансо сумел перевернуть положение дел. Неплохой послужной список. Но в 1908 году, после двух лет социальных волнений, на которые ему удалось ответить только репрессиями, он отправил кавалерию против демонстрации рабочих в Дравее: несколько человек было убито, около двух сотен ранено. Особенно отвратительно его отношение к своей супруге, американке Мэри Пламмер: пока он заводил все новые и новые романы, она позволила себе интрижку с учителем их детей. Клемансо нанял сыщика для слежки за ней, и она была уличена в прелюбодеянии, а затем оказалась в тюрьме среди воров и проституток. Клемансо получил опеку над детьми и добился лишения Мэри французского гражданства: ее выдворили в США. Ностальгия побудила ее вернуться в Париж в 1920 году, где она и умерла два года спустя в нищете и одиночестве. Вот как Клемансо сообщил о ее смерти своему брату: «Твоя бывшая невестка отмучилась. Никто из детей при этом не присутствовал. Занавес». Где она похоронена – неизвестно.
Так можно продолжать до бесконечности: Рузвельт, дальновиднейший президент и автор «Нового курса», лидер свободного мира в борьбе с нацизмом, архитектор Организации Объединенных Наций, проявил полное безразличие к уничтожению евреев (посмотрите или пересмотрите беседу с Яном Карским в фильме «Шоа» Клода Ланцмана: Without the outside help, the Jews will perish in Poland[25]) и освобождал Европу силами американской армии, где все еще действовала сегрегация, которой положил конец только Трумэн, его преемник. Проводя в жизнь Закон о реинтеграции военнослужащих, подписанный еще Рузвельтом, он сделал более демократичными американские университеты, в то время (сейчас, впрочем, тоже) недоступные для всех, кто не родился в богатой семье… если, конечно, не влезть в долги на десятилетия. Он играл на фортепиано для Риты Хейворт. И он же отдал приказ сбросить две атомные бомбы на сотни тысяч мирных жителей в Хиросиме и Нагасаки. А как насчет Джонсона? Пожалуй, среди американских лидеров он был самым активным борцом за гражданские права, за более демократичную и справедливую Америку – и он же стал палачом Вьетнама.
Так что «хороших», похоже, не найдется. Причина не только в слабости духа, свойственной человеческой природе, но и в том, что исторические деятели, как бы иллюстрируя слова Лютера «греши смелее»{267}, все делают с размахом: их ошибки и заблуждения зачастую сопоставимы с масштабом их личностей, с масштабом их ответственности и последствий их действий. Это относится и к «героям» борьбы с колониализмом: Туссен-Лувертюр, лидер Гаитянской революции, после освобождения обзавелся дюжиной рабов, которых заставлял работать на кофейной плантации; семидесятилетний Ганди каждую ночь спал обнаженным рядом со своей внучатой племянницей, девочкой-подростком, чтобы испытать свое целомудрие (кстати, памятник ему недавно сбросили с пьедестала в Гане{268}, потому что в молодости, работая адвокатом в Южной Африке, он публиковал расистские статьи); Че Гевара, говорят, питал определенное пристрастие к расправам без суда и следствия{269}; Сесар Чавес, чей бюст Байден установил в Овальном кабинете, руководил своим профсоюзом United Farm Workers как настоящий тиран – допустил свой культ личности и «вычищал» всех, кого считал недостаточно преданными.
Можно продолжать бесконечно. История – если мы посмотрим на нее как люди свободного ума, ищущие правды, чего бы это ни стоило, а не как дети в поиске «героев»-утешителей, – не дарит ни малейшего утешения. Она безжалостна. И, следовательно, мы обязаны отвергнуть то представление об Истории, которое навязывает культура отмены.
Нужно выбрать второй подход. История учит, что внутри нас есть и мрак, и свет: как предупреждал Паскаль, чем больше человек стремится уподобиться ангелу, тем вернее превращается в животное.
Тем не менее я не делаю из этого вывода, что «все хороши».
Именно потому, что мы движимы таким множеством противоречащих друг другу порывов, наша обязанность как индивидуумов – «вести себя» в буквальном смысле – так, как ведут машину или корабль, следуя, насколько это возможно, принципам правильности и стремясь, насколько это возможно, исправлять ошибки. Кроме того, мы как общество обязаны размышлять над прошлым – а значит, подвергать сомнению его наследие. Мы, руководствуясь политическими и нравственными соображениями, не должны забывать, что История, созданная людьми, нечиста, как и сами люди, – и эти размышления, эти сомнения призваны нам помочь. Есть ли хоть одно государство, не основанное на насилии? На убийствах, экспроприации, насильственных переселениях народов, а порой и на истреблении целых культур, на лжи, на множестве других форм несправедливости? Тогда нужно стереть память не только о Джефферсоне, а о большинстве отцов-основателей американской демократии. А зачем ограничиваться статуями? Давайте изменим и название столицы – Вашингтон. А зачем ограничиваться символами? Не стоит ли разрушить сами институты, основанные этими людьми, раз они
