Газета Завтра - Газета Завтра 829 (93 2009)
Мальчишки кидали друг в друга кишки.
Попался премудрый пескарь, малыш
только выкинуть жаль.
И пьяный рыбак подарил мне его -
"Волшебный, он скажет тебе
все тайны, что скрыты в воде
От нашего до остальных берегов".
Валентин Курбатов: «ПОДНЯТЬ СЛОВО К СВЕТУ…» К 70-летию знаменитого русского критика
Дорогой Валентин Яковлевич! Вот и седьмой десяток жизни вашей пришёл к завершению. И сама жизнь, я знаю, пронеслась как сон - счастливый, мучительный и вещий.
Ваши книги - это послания тихие и грозные, они состоят из обетований, предчувствий и пророчеств. Это ваши радения о России, о русской красоте, о русской благодати и о бесконечной русской печали.
Это и наши мысли тоже. Это наши общие с вами радости и беды.
Псков, где вы живёте и творите, - блаженное место, где людям выпадает счастье родиться и счастье упокоиться. Мы вас любим, испытываем к вам братские чувства и всегда духовно пребываем рядом с вами. Многая лета!
Александр Проханов и весь коллектив газеты «Завтра»
«ЗАВТРА». Валентин Яковлевич, художественные тексты и люди, которые создают эти тексты, пребывают в двух разных вселенных, которые соприкасаются, быть может, где-то на самом кончике пера. В течение жизни вам выпала потрясающая возможность лицезреть и сравнивать эти миры. Вы могли, подобно трафаретам, накладывать их друг на друга, видеть, где и какие просветы возникают. Что вы вынесли из этого уникального опыта?
Валентин КУРБАТОВ. Обычно меня спрашивают о другом: «Зачем ты переписываешься, зачем столько времени и столько драгоценной бумаги изводишь на переписку?» В течение жизни я над этим специально не думал, но действительно, мной исписаны тонны бумаги. С одним только Виктором Петровичем Астафьевым моя переписка составляет целый том. А сколько еще таких адресатов? Скажу, что их огромное количество! Куда прикажете все это девать - эти пыльные тома? Например, переписку с Анастасией Ивановной Цветаевой или с Юрием Марковичем Нагибиным, или с Валентином Дмитриевичем Берестовым. Часть этих писем уже напечатана, но таких писем у меня огромное количество, и каждое из них прекрасно. Спустя годы я понял, зачем эти переписки были, в сущности, нужны. Ведь когда ты начинаешь вчитываться в письма писателя, то через них вдруг начинает сквозить литературный текст. Письма - это касания жизни, позволяющие увидеть, как и из чего рождается произведение. Вот, например, Семен Степанович Гейченко или Виктор Петрович Астафьев. Для меня это особые явления. Они, на мой взгляд, не совсем писатели. Кстати, как и Василий Макарович Шукшин был не совсем писателем. Это был «человек в полном смысле слова». Он никогда не был по-настоящему великим режиссером. Ибо все его картины легки. Он не был и великим актером, ибо всегда на экране возникал он сам. Он ни в кого не перевоплощался, и все знали, что перед ними именно Василий Макарович.
А Семен Степанович Гейченко! Бывало услышишь от него какую-то историю, приезжаешь в другой раз - и слышишь все тот же рассказ. Но обертон меняется, запятые по-другому переставлены. И в этом живом устном виде ткань произведения складывается, формируется, а потом останавливается, переходит в прозу.
Вот и Виктор Петрович Астафьев - он жил в рассказе, ткал материю своей жизни и одновременно записывал ее, все время переодевал ее в какой-то сюжет. И это происходило с ним всегда и везде - в детдоме, на войне, на огороде. Из своих переписок с ним я вижу, как прорастает жизнь в текст и как жизнь одевается в художественное тело. Таким образом можно оценить, как она преображается. Получается, что Господь набросал примерный план жизни, а человек не умеет его прочитать. Он бегает по нему как попало, перепрыгивая через линейки, точки и запятые. Но приходит художник и говорит: «Ребята, вот так надо читать вашу жизнь. Главное не то, что вам казалось, а вот это, глядите!». Тот, кто обращает внимание на русский пейзаж, часто видит в родной природе знакомые мотивы и восклицает: «Это же чистый Левитан!» Или: «Это же типичный Шишкин!». Такое происходит потому, что природа идет вслед за художником, который увидел ее идеальный, небесный облик. Она, с оглядкой, начинает вычеркивать у себя лишнее, уничтожать какие-то сорные травы, взращивать деревья и откровенно «косить» под Левитана или Шишкина. Природа в конце концов начинает их цитировать. Сколь часто в Подмосковье можно видеть прямые цитаты из Нестерова…
У Виктора Петровича во всем этом процессе была комическая сторона. Он преображает жизнь и пишет небесную реальность, а у него есть жена Марья Семеновна, которая вроде и умнее его. Первые его читатели-земляки были уверены, что пишет-то именно Марья Семеновна, а Витька только подписывает. Так считали в городе Чусовом. «Это этот-то матерщинник, пьяница, курильщик? И ничего от него не слыхивали, кроме матерщинных слов. Неужели это он все понаписал? Да нет, это Манька… Она образованная, библиотекарем работала…» И все соседи понимали, что Марья Семеновна, конечно, всё написала, а Виктор Петрович подписал. Выпустят книжку бывало, а деньги делят пополам. А потом уже наоборот вышло. Когда Марья Семеновна вступала в Союз писателей, все были уверены, что пишет-то за нее Виктор Петрович, а Марья Семеновна только подписывается. И опять деньги пополам! Таково народное мнение о великих соотечественниках…
И вот Марья Семеновна мало того, что живет с писателем. Она сама по себе тонка, воспитана, прекрасно знает поэзию. Ей, кстати, сейчас без малого восемьдесят девять лет, и она по-прежнему прекрасно помнит и читает любимые стихи… Она жила стихами, она ими спасалась от Виктора Петровича, а от него надо было спасаться. Ведь он был кипящая стихия, жизнь его всего переполняла. Марья Семеновна перепечатывает по тринадцать раз его «Пастуха и пастушку». Она вчитывается, она вслушивается в слово, она делает точные замечания. И потом не выдерживает и однажды пишет свою книжку. Она выпустила ее и принесла Виктору Петровичу. А он в больнице тогда лежал и говорит ей благодушно: «Ну, Маня, когда только успеваешь за мной, дураком, ухаживать с утра до вечера, мои рукописи печатаешь, да еще и сама успела книжку написать. Ну, почитаю, почитаю…»
А больница та через двор была от их дома в Академгородке. О дальнейшем рассказывает Марья Семеновна так: «Вижу, Виктор Петрович идет… И я приготовила улыбку молодой писательницы, которая сейчас должна заслужить определенные похвалы мэтра. Открываю ему робко дверь, а Виктор Петрович как даст мне дверью, я аж отлетела куда-то в сторону. Пролетел в бешенстве мимо меня. В ванной закрылся, вода шумит. Я заискивающим голоском: «Витя, Витя… Белье, полотенчико чистое на ручки двери висит». За дверью - молчок. Отошла и на всякий случай заперлась. Сижу ни жива ни мертва в своей комнатке. И вдруг дверь распахивается и летит моя книжка на пол. Летит вверх тормашками, теряя страницы и обложку. Кричит мне:
- За этот иудин труд ты еще и сребреники получила? Скупить весь тираж и сжечь!
- Витя, там все правда!
Но он уже не слышал. Дверью хлопнул - и штукатурка с потолка повалилась!»
Да ведь точно, всю правду написала Марья Семеновна! Он-то описывал эту же жизнь, ту же самую до звуков, до вдохов, но он писал ее как художник, а она написала хорошо и трогательно правду. И фундаменты всех сочинений Виктора Петровича зашатались… Кто бы сличил два этих сочинения и воскликнул: «А, Витька! Во, оказывается, в жизни как было, а он-то тут нам, извините, впаривает».
На этом семейном примере ярче всего видно, что есть так называемая правда жизни и что есть преображенная правда, небесная правда, которая правдивее, как это ни странно, правды реальной. Она совершеннее, точнее и естественнее и честнее. И вовсе не взревновал жену к писательской славе Виктор Петрович! Его сердце художника было оскорблено. Не то, что она кого-то в своей книге разоблачила или задела. Его оскорбило непонимание. «Ты столько лет живешь рядом со мной, Маня, а не поняла, что к чему…» Переписка таит в себе много всяких историй и откровений. Увы, мы пока не научились ее издавать. Мы как-то неправильно, нехорошо это делаем.
«ЗАВТРА». А как тогда правильно?
В.К. Видя эту стремительность времени, ощущаешь забвение, которое налетает, как вихрь, на Россию. И вычеркивает, вычеркивает, вычеркивает. И только успеть бы сказать, прокричать нечто на этом великом ветру и, может быть, одно слово какое-то зацепится, удержится.
Может быть, Господь нас научит этим хаосом сегодняшнего времени, этой пеной суетной цветной литературы. И мы догадаемся о том, что есть по-настоящему литература. Как к ней надо относиться. И начнем печатать ее иначе. Начнем издавать книжки как-то совершенно по-новому. Вглядываясь в сам механизм издания. Вслушиваясь, как рождается текст. Приникая к биению этого тишайшего пульса. Вникая в таинство его рождения. Обласкивая его глазами.
