Против Сент-Бёва - Марсель Пруст
Для писателя, когда он читает книгу, верность наблюдений над обществом, определенный настрой автора, пессимистический или оптимистический, – это некая данность, не подлежащая обсуждению и даже не замечаемая им. Но для «образованных» читателей то, что представляется им в книге «неправильным» или «безрадостным», как бы переходит на самого писателя, кажется им его личным недостатком, который они с удивлением и не без удовлетворения подмечают за ним и за которым пристально следят от книги к книге, выделяя его, словно писатель должен был, но так и не смог исправиться; в конце концов, такие читатели наделяют писателя неприятными чертами человека нездравомыслящего или ударившегося в мрачные мысли, от которого лучше держаться подальше, так что всякий раз, как книгопродавец предлагает им новый том Бальзака или Элиот [182], они с возмущением отказываются: «О нет! У него всегда всё неправильно или беспросветно, а последняя вещь особенно. Не хочу!»
Когда граф вздыхал: «Ах, Бальзак! Бальзак! Будь у нас побольше времени! Вы читали „Герцогиню де Мер“?», графиня заявляла: «Я не люблю Бальзака, у него всё сверх меры». Она вообще не любила людей, которые делают что-то «сверх меры» и служат как бы упреком таким, как она, во всём соблюдающим умеренность: тех, кто дает «непомерные» чаевые, на фоне которых ее собственные выглядят «непомерно» скудными; тех, что выказывают по смерти близких больше горя, чем принято; тех, которые для оказавшегося в беде друга делают больше, чем положено, или идут на выставку только затем, чтобы взглянуть на какую-нибудь картину, не изображающую кого-то из его знакомых и не являющуюся тем, на что надо идти смотреть. Если ей, ничего не делавшей сверх меры, задавали вопрос, видела ли она такое-то полотно, она просто отвечала: «Если это надо видеть, значит, видела».
Добавления
Отметить следующее (я плохо помню, на какой странице говорится у меня о том, что Бальзак восторгается остротами своих персонажей, то есть своими собственными): иногда такой восторг, который у него вызывают даже самые незначительные из его «словечек», он выражает не прямо, а передоверяет это действующим лицам. Одна из его новелл – «Второй силуэт женщины» – снискала большую известность. Она состоит из двух рассказов, которые сами по себе не бог весть что, зато почти все персонажи Бальзака собраны здесь вокруг рассказчиков, как в тех «вставных номерах», «церемониях», которые «Комеди Франсез» дает по случаю юбилея, столетия. Каждый вступает в действие со своей реплики, как в диалогах античных философов, в которых хотят видеть воплощение целой эпохи. Постоянно появляются новые персонажи. Де Марсе начинает свой рассказ с объяснения, что государственный деятель – это образец холодного и бесстрастного существа:
– Вы объясняете этим, почему во Франции так редки государственные мужи, – заметил старый лорд Дэдлей. <…>
– Я таким чудовищем сделался очень рано, и благодаря женщине, – продолжал де Марсе.
– А я думала, – сказала г-жа де Монкорне, улыбаясь, – что мы, женщины, чаще портим политических деятелей, чем способствуем их появлению. <…>
– Если речь идет о любовном приключении, то прошу не прерывать рассказчика никакими рассуждениями, – сказала баронесса де Нусинген.
– Рассуждения в любви неуместны! – воскликнул Жозеф Бридо. <…>
– Он не захотел остаться ужинать, – сказала г-жа де Серизи.
– О, избавьте нас от ваших ужасных сентенций! – улыбнувшись, сказала г-жа де Кан [183].
И далее в разговор по очереди, подобно сосьетерам [184], шествующим на мольеровский юбилей мимо бюста драматурга и возлагающим на цоколь пальмовую ветвь, вступают княгиня де Кадиньян, леди Бэримор, маркиза д’Эспар, м-ль де Туш, г-жа де Ванденес, Блонде, Даниель д’Артез, маркиз де Монриво, граф Адам Лагинский и т. д. Так вот, вся эта несколько искусственно собранная публика в той же мере, что и сам Бальзак, выразителем которого она является, для него чрезвычайно удобна. После замечания де Марсе: «Истинная и единственная любовь порождает физическое равновесие, вполне соответствующее тому созерцательному состоянию, в которое впадаешь. Тогда разум всё усложняет, работает самостоятельно, измышляет фантастические терзания и придает им реальность. Такая ревность столь же прекрасна, сколь стеснительна» – иностранный посол «улыбнулся какому-то своему воспоминанию, подтвердившему справедливость этого замечания».
Чуть дальше де Марсе заканчивает портрет одной своей любовницы не очень лестным сравнением, которое должно нравиться Бальзаку, поскольку аналогичное ему мы находим в «Тайнах княгини де Кадиньян»: «Даже в самой красивой и в самой ангелоподобной женщине всегда скрыта ловкая обезьяна». «Тут все женщины потупились, словно их задела эта жестокая истина, так жестоко высказанная», – замечает Бальзак. «Я не стану говорить, как я провел ночь и всю следующую неделю, – продолжал де Марсе. – Я признал в себе способности государственного человека. Это было сказано так к месту, что все мы с восторгом посмотрели на него». Далее де Марсе объясняет, что его любовница делала вид, будто любит его одного: «…она не может жить без меня… словом, я был ее божеством». «Женщины, слушая повествование де Марсе, казалось, были обижены, что он так хорошо их изображает…» «Поэтому светская женщина всегда может подать повод к клевете, но никогда – к злословию». «Всё это жестокая правда, – сказала княгиня де Кадиньян». (Это последнее замечание может быть оправдано особенностями характера княгини де Кадиньян.) Впрочем, Бальзак с самого начала
