Анри Картье-Брессон - Диалоги
Смерть Ганди, совпадение
Я работал с Ренуаром на «Загородной прогулке» и «Жизнь принадлежит нам», этот фильм был снят для [французской коммунистической] партии. В этом человеке, который сдал свои позиции после процессов в Москве, были некие внутренние сложности. Мне нравилось работать с ним, потому что это было трудно. Иногда, если дело не шло, он был угнетён, но когда всё двигалось как по маслу, с ним было замечательно. Кроме всего прочего, я любил работать с ним над диалогами, искать точное слово. Но не только это, потому что ассистент должен делать всё: надо было в нужный момент предложить ему партию в пинг-понг, выпить по стаканчику божоле. Постоянно нужен был психологический подход… Честно говоря, ассистент был у Ренуара прислугой, выполняющей всю работу. Я его невероятно любил. Он прислал мне прекрасное письмо, когда я начал рисовать, очень, очень красивое письмо! Это любопытно! Я не верю ни в Бога, ни в дьявола, но меня всегда поражали совпадения… в моей жизни всё время совпадения. Это рождает какую-то радость, и в то же время это как удар в солнечное сплетение.
Афины, 1953 год
Совпадения? Почему вы говорите об этом в связи с Ренуаром?
Потому что однажды я разбирал письма друзей, настоящие письма. Они были в конверте, и я его разорвал. А назавтра узнал, что это был день смерти Жана! Однажды в Дели показываю я Ганди мою книгу фотографий[61]. Он внимательно их разглядывает, страница за страницей, ничего не говоря. Вдруг ему попадается фотография [Поля] Клоделя, который смотрит на катафалк перед церковью в Бранге. Он останавливается и спрашивает меня, что здесь изображено. Слушая меня, он повторяет много раз: «Смерть, смерть, смерть…», а потом продолжает переворачивать страницы. Меньше чем через час после того, как я от него ушел, он был убит.
«Я хотел путешествовать по морю, поехать на Восток…»
Но были и другие совпадения. Когда мне было 19 лет, я ездил к Максу Жакобу и встретил Пьера Колля[62], мать которого была из Кемпера, как и Макс. Пьер привел меня к ней, и она мне погадала. Я хотел путешествовать по морю, поехать на Восток, и она мне сказала: «Нет, нет, но возможно, позже вы поедете на другой конец света, вас обворуют, а вам это будет совершенно всё равно». Это происходило в 1928 или 1929 году, а в 1934 году я был в Мексике, где подписал незаполненный чек для начальника экспедиции, который никогда мне не вернул эти деньги.
Она сказала мне ещё: «Вы потеряете кого-то, и это вам причинит глубокую печаль». Брат моей матери служил в нашем посольстве в Рио, он упал со скалы и разбился.
В 1931 или 1932 году она мне сказала также: «Вы женитесь на какой-то женщине не из Китая, не из Индии, но она и не белая, и этот брак будет трудным». В 1937 году я женился, как вам уже рассказывал, на яванке. Она принадлежала к матриархальному обществу. Я ей невероятно многим обязан, она была очень хорошим поэтом. [Жану] Полану и [Анри] Мишо очень нравились её стихи, и я хотел бы их издать.
Еще мать Пьера Колля сказала мне: «Вы будете довольно важным лицом в вашей профессии» и «В глубокой старости вы женитесь на женщине намного моложе вас и будете очень счастливы», и именно так и случилось. Она добавила, что у меня будет один или двое детей, – у меня одна дочь – и предсказала мне, как примерно я умру.
С другой стороны, она не предсказала мне одну вещь, которая оказала сильное воздействие на мою жизнь – плен в 1940 году.
Де Голль: «Цельтесь точно и стреляйте быстро…»
Сколько времени вы провели в плену?
Три года, сначала в Шварцвальде, а затем в Вюртемберге, на границе Баварии. Всё-таки я побывал в тридцати пяти различных группах военнопленных, так что для сына богатых родителей, каким я был, это, знаете ли! Именно поэтому я отношусь с самым большим уважением к рабочим-иммигрантам, потому что мы были дешёвой рабочей силой для немцев.
И вы бежали?
Да, трижды. Всегда испытываю потребность бежать. Когда-то я как режиссер сделал фильм о возвращении военнопленных, это была совместная работа американских информационных служб и Министерства военнопленных[63]. Конец фильма потрясающий: это просто прибытие на вокзал Орсэ и на Северный вокзал. Документальный фильм. Я знал, что никогда не буду заниматься режиссурой игрового кино, и Ренуар мне так и говорил, он знал, что у меня нет никакого воображения. Я всегда смотрел на вещи как энтомолог.
Почему вы оставили фотографию и обратились к рисунку?
Однажды я сказал себе: «Остановись, ты сказал всё, что должен был сказать, поставь себя под вопрос и рисуй». Я молодой рисовальщик, мне всего пятнадцать лет!
И раньше вы никогда не занимались рисунком?
Нет. Живописью занимался, а рисунком – нет. Я не смог бы нарисовать даже свою руку! Тем не менее я ещё делаю фотопортреты. А улица меня больше не интересует.
Вы когда-нибудь фотографировали де Голля?
Я хотел его сфотографировать, такого яркого, громогласного, каким он был, и получил от него письмо («Мой дорогой Картье-Брессон», – ну, вы знаете, как полковник пишет одному из своих унтер-офицеров), в котором говорилось: «Согласен сниматься как публичный персонаж, но не как частное лицо; таково моё правило». Он устроил, чтобы я мог сопровождать его в поездке по Руэргу.
Вы туда поехали?
Да, и после этого, не помню уже, по какому случаю, я послал ему альбом и получил письмо, написанное его рукой, с маркой, приклеенной его собственной слюной, где он сообщал мне, что уже посмотрел мои фотографии и что его заинтересовала манера, в которой я говорю о своей работе, а именно написанный мною сопроводительный текст. Он закончил письмо такими словами: «Вы увидели, потому что поверили, вы счастливый человек». Любопытно, что такой человек, как де Голль, берет на себя труд поблагодарить и думает о выборе выражений. Обычно люди, если благодарят, пишут, например, так: «Ваш каталог мне доставил удовольствие». Бред!
Я был знаком с г‑ном [Пьером-Луи] Бланом, его тогдашним секретарём: он получил от де Голля разрешение на то, чтобы я «снял его портрет», но без позирования. К несчастью, на следующий день он уже больше не был у власти, прошёл референдум.
Де Голль говорил: «Фотографы похожи на артиллеристов: цельтесь точно, стреляйте быстро и сваливайте!»
Честно говоря, я всегда фотографировал интеллектуалов, ученых, художников… Боннара, как я уже сказал, Пикассо, Матисса… и незнаменитых друзей для удовольствия.
Пикассо я очень плохо сфотографировал. Матисса – хорошо. Пикассо гений, но для меня великий художник – это Матисс. Я его прекрасно знал и очень любил. Он сделал чудесную обложку для моей книги фотографий.
Вы все ещё прогуливаетесь иногда со своим аппаратом?
Нет, чтобы фотографировать, надо все время иметь аппарат под рукой, а не в сумке. К тому же надо концентрироваться… Очень часто на улице я говорю себе: «Гляди-ка, вот здесь можно было сделать фотографию», но с этим покончено, слишком поздно, это прошло!
Сейчас я рисую, невозможно делать тысячу вещей одновременно, невозможно за всё хвататься. И в то же время надо ставить себя под вопрос, иначе известный фотограф, знаете ли, погибает от своей известности. На следующий день после открытия моей выставки [Робер] Дуано сказал мне: «Смотри не сделайся из-за всего этого важной шишкой…»
Тем не менее есть радость фотографирования, и она всегда будет существовать, это радость взгляда, схватывания в долю секунды, это фотографическая стрельба, интуитивный удар. Но я не люблю амальгаму, понимаете? Смешивать – это неправильно. Для меня фотография, когда она начинает имитировать живопись – что она и делала последние сто лет – это не то. Так же было с гобеленом, когда он начал имитировать живопись в XVI веке, или когда витраж захотел стать живописью. Настоящая фотография связана с изобретением маленьких аппаратов. Добавлю, что для того, чтобы быть хорошим фотографом, надо обладать культурой, как минимум знать Пруста и Сен-Симона, они умели смотреть!
Leica может быть долгим поцелуем
Однажды, уже не помню где, меня спросили, что я думаю о Leica, и я сказал, что он может быть долгим горячим поцелуем, может быть и выстрелом из револьвера, и кушеткой психоаналитика. С Leica можно делать всё что угодно. Фотография, которая меня трогает, начинается с появлением моментального фото: это фотографии Лартига.
