Газета Завтра Газета - Газета Завтра 441 (19 2002)
— А ты, тетенька, не могла бы отдать ее нам? — осведомился Юрка Кузес.
— Будь ласка, да разве ж вы будете ие снидать?
— Будем, будем! — отозвались мы хором. — Голод, тетенька, не тетка! — сострили тоже хором, усаживаясь за стол.
Подхарчившись таким образом и повеселев, мы подымались теперь в гору, подтрунивая, по обыкновению, друг над другом.
— Скажи, Михаил, как бы ты, будучи командиром полка, брал бы эту высоту? — спрсил Юрий, указывая на макушку горы.
— Смотря кто командовал бы на той высоте, — ответил я.
— Ну, допустим, я.
— Тогда, мне нечего было б и голову ломать!
Расхохотались. Между тем, увидели впереди себя девчат и прибавили ходу. Через несколько минут догнали их, вместе поднялись еще немного, в небольшой ложбинке, окруженной низкорослым кустарником, расположились отдохнуть, Вера и Рита, познакомившись, уже вовсю щебетали с молодыми офицерами. Третья, Галя, присела на прошлогодней траве в стороне со своей катушкой и с карабином, поглядывая на остальных молча, не присоединяясь к веселой болтовне подруг. Девятнадцатилетняя, с виду она была сущий подросток, узкое лицо казалось просто ребеночьим. Сказать, что ее вовсе не интересовали лейтенанты, нельзя. Галя прислушивалась к их словам. Один из офицеров в полушубке, синеглазый, румянощекий, как девчонка, почему-то, разговаривая с ее спутницами, поглядывал часто не нее, Галю.
Отдохнув, мы поднялись на вершину горы, с которой увидели внизу большое село Ширяево. Но прежде того увидели пятерых мальчишек, занятых совсем, вовсе уже невеселым делом: ребятишки стаскивали в одну братскую могилу наших убитых тут недавно солдат. Некоторых, взятых, видимо, по пути наступления в ближайших селах и деревнях, не успели еще обмундировать, экипировать, и эти лежали на бранном поле в своих домашних одеждах: в пиджаках и стареньких пальто, в черных порванных фуфайках и разношенных ботинках и сапогах. Позже таких новобранцев называли "чернорубашечными".
Подростки, сумрачные, молчаливые, лишь вчетвером могли нести одно тело. С лиц ребячьих, раскрасневшихся от тяжкой и скорбной работы, струился пот. Юрка и я, а вслед за нами и девчата, сняв с себя боевые доспехи, то есть карабины, телефонный аппарат и катушки, начали помогать ширяевским ребятишкам. И тоже молча. И только когда все тела были уложены в ямы и мужская часть артели принялась засыпать ее землей, девчата сперва зашмыгали носами, а потом уж всхлипывать и под конец разрыдались. Участницы Сталинградской битвы, боев жестоких на Курской дуге, на Днепре и за Днепром, неужто они не видели подобных зрелищ?! Может, это не первые их слезы, пролитые над могилами павших... конечно же, не первые. Но в сердце женщины, как в бездонном роднике, велик запас слез — не выплакать их и во всю оставшеюся жизнь. Эти три когда-то еще станут матерями, а может, какой-то из них не суждено испытать материнства, но они, женщины, рождены для того, чтобы дать жизнь другим, — не потому ли так ненавистна им смерть?!
Отплакали, вытерли досуха глаза. Бледность проступила на лицах.
— Вы наверно, голодны, девчата?
Молчат. Ну, что же я за болван такой! Можно ли спрашивать? Я покликал к себе ширяевских ребятишек:
— Ребята, у вас дома найдется что-нибудь поесть?
— Тилько молока трохи. Корову вид хфашистив сховалы.
— Это уже немало! — воскликнул Юрка. — Ну а в твоей хате? — обратился он к другому.
— Тилько мамлалыга, мабудь.
— Пойдет и мамалыга! От нее уже Румынией пахнет!.. Ну а у тебя? — повернулся Кузес к третьему, самому юному на вид.
— Ничого нема, — грустно обронил малец.
— А ты вспомни-ка, вспомни, хлопец...Может, что-то найдется.
— Тилько яиц с пяток.
— Так это ж целая яичница! — восторженно взревел Юрка. После того, как ширяевские запасы были выяснены, я попросил:
— Вот что, ребята, девушки наши давно ничего не ели. Ведите их к себе и покормите. Им ведь еще далеко идти. До самой аж Румынии. Ну, как, покормите?
— Покормимо! — ответил за всех старший.
Вера быстро сориентировалась, взяла под руку паренька, у которого в доме было молоко. Рита быстренько подошла к мальчишке, в доме которого ждал их пяток яиц. Ну а молчаливая и угрюмоватая Галя пошла в самую отдаленную хату вслед за мальчиком, чтобы угоститься мамалыгой. Мы распрощались с ними при входе в село и, не задерживаясь в Ширяеве, отправились дальше на юго-запад к Днестру.
До самого конца войны, да и первые месяцы после войны, нигде эти военные люди не встречались больше.
А потом случилось вот что.
Я работал уже в армейской газете "За Родину". Редакция располагалась в курортном городке Венгрии — Балатон-Фюрете. Однажды начальник издательства гвардии капитан Колыхалов, весьма проворный и сметливый мужик, привез из-за озера Балатон, от станции, с которой отправлялись на Родину первые партии демобилизованных, трех девушек, уже успевших сменить военную форму на гражданские платья. Перед тем, как отправиться домой, каждая из них вспомнила, что ехать ей, собственно, не к кому: у одной отец с матерью померли, у другой — погибли в оккупации, у третьей осталась одна сестра, и та живет где-то далеко в Сибири.
Колыхалов быстро оценил ситуацию и принялся уговаривать девчат, чтобы они остались на год-другой в армии уже в качестве вольнонаемных. Научим, мол, вас, будете в редакции наборщицами, а Галя-связистка будет принимать сводки Совинформбюро (они продолжали выходить). Подзаработаете, мол, деньжат, приоденетесь, принарядитесь как следует, а тогда уж и домой. Подмигнув, пообещал и женишка подыскать, в редакции-де немало холостяков...
Сразу скажу, что ни я Галю, ни Галя меня поначалу не узнали. Что значит — поначалу? Встреча на Ширяевской горе была так коротка, к тому же девушка держалась почему-то подальше от нас с Юркой, так что я не смог запомнить ее. А вот тут, в далекой Венгрии, в редакции, я почувствовал, что все чаще и все тревожнее стал поглядывать на молчаливую гордую девушку. И прошло немало времени, прежде чем мы потянулись друг к другу. И настал момент, когда я, отправляясь в очередную командировку, кажется, в город Веспрем, в окрестностях которого располагались наши войска, сказал ей:
— Вот что, Галя, я уезжаю на неделю. А ты забирай свой чемодан и переселяйся в мою комнату. Ясно?
Она вспыхнула и ничего не сказала.
Через неделю я вернулся и не узнал своего холостяцкого жилья. Прямо перед входом на противоположной стене распростерла крылья какая-то огромная птица, ниже — зеркало, окаймленное нарядным полотенцем, а чуть сбоку — столик с белоснежной скатертью. И кровать совершенно преображенная, с куполом пестрых разнокалиберных подушек: откуда только она их взяла?!
Словом, так закончилась моя холостяцкая жизнь.
Прошло три года. Мы живем уже в Австрии, в центре Европы, в красивейшим городе Вене. Нашей дочери Наташе, родившейся возле Штадтпарка, в коем возвышается памятник Штраусу, исполнилось два года. В какой-то тихий час нам с женой захотелось вспомнить фронтовые пути-дороги. Чаще всего, как это и бывает, звучало слово: А помнишь? Оно будет звучать, тревожа сердце и будоража память, до тех пор, пока не покинет этот мир последний ветеран. “А помнишь?" — спрашивали и мы друг друга. Жена вдруг попросила:
— Расскажи, что тебе запомнилось больше всего из фронтовых встреч. Или про какой-нибудь эпизод...
И надо же было случиться такому! Почему-то из всего виденного и пережитого на войне мне вдруг вспомнилась гора перед Ширяевым: три девушки-связистки, похоронная команда из двенадцати-четырнадцатилетних мальчишек. Я начал было рассказывать, как вдруг увидел, что слушательница моя вспыхнула, покраснела так, что из глаз брызнули слезы. И только тут, в эту минуту, в этот миг мы узнали друг друга. "Так это же был он, синеглазый, в полушубке белом! А я еще подумала про себя: чужой жених..." "Так это же Галя, та, что сидела в сторонке и не подходила к нам!" — вспомнил я с заколотившимся сердцем.
Потом я спросил:
— Почему же ты так покраснела сейчас?
— А я подумала: хороша же я была в том заляпанном грязью ватнике.
— Ты была в нем красавица. Лучшего наряда на свете и не бывает, — сказал я совершенно серьезно и искренне.
Теперь ее уже нет. А в тот вечер, в Вене, она впервые рассказала мне о том, как ушла на фронт — защищать Сталинград. В последние годы жизни она подружилась с талантливой поэтессой Людмилой Шикиной, и та посвятила ей свое стихотворение.
Что ж ты, Галя, шаль посадскую
Опустила на глаза?
Где шинель твоя солдатская —
Злому ворогу гроза?
Где пилотка — ломтик месяца
В окровавленном дыму?
То ли тополь в окнах мечется,
То ли память — не пойму.
За окошком ночь осенняя.
