Газета Завтра Газета - Газета Завтра 307 (42 1999)
Увы, какая-то перемена, раздвоенность в Чухонцеве произошли. И существенная, в чем-то Н.Иванова права.
В лучших стихах для него посадский дом-изба была всем миром, не он куда-то уезжал, что-то бросал, покидал, а в сам его дом вмещались все времена и все культуры:
Этот дом для меня этот двор, этот сад-огород
как Эгейское море, наверно, и Крит для Гомера:
колыбель, и очаг, и судьба, и последний оплот,
переплывает в шторм на обглоданных веслах триера.
И вдруг произошла перемена координат. Отказ от понятия Большой Родины, от любой державности, имперскости. Не на борьбу с тиранством зовет поэт, а на измену: "Чем же, как не изменой, воздать за тиранство?".
Ну что же это тоже привычная судьба иных русских: "уповать на чужбину..."
Не случайно в книге избранных стихов вслед за "Повествованием о Курбском" и "Кончиной Ивана" идет "Чаадаев на Басманной". Впал в искушение. Сегодня об этом даже как-то не принято писать — еще бы поэт пострадал, лишь в 38 лет издал первую тонюсенькую книжку стихов, вся судьба пошла по-иному.
Критик должен читать прежде всего сами тексты. Подробности биографии, конечно, важны, но какие бы события ни происходили в жизни поэта, он несет перед читателем ответственность, прежде всего за свои стихи.
Кого-то этот чаадаевский искус поэта радует, кого-то печалит, но он был, его нельзя не заметить. Как объясняет сам Олег Чухонцев: "Мы ведь жили среди стаи. Им было удобно сделать меня певцом измены — для острастки другим. И началась активная кампания. Историк Г. Новицкий опубликовал в "ЛГ" статью о моем Курбском — изменнике Родины... "Молодая гвардия", например, года полтора поносила меня в каждом номере. Были письма и в мою защиту — историка Замина, например, или Ильи Сельвинского, но они в печати не появились. Кому это понравится?".
Конечно, эта чисто идеологическая кампания усилила отчуждение Чухонцева, но не от идеологов, а от своих же земляков с их убогостью и бытом. Он сам решил стать изгоем, и одновременно он стал мифом, легендой. Сам поэт считает: "наверно, я классический неудачник". Настала пора неосуществленности, творческого застоя, непечатания, вся злость переносилась на общество в целом.
Мне острастка кому бы то ни было не нужна. Более того, считаю идиотской всю ту кампанию 1968 года по ущемлению поэта. В результате он на долгий период с головой ушел в собственное подполье, отказываясь верить в любые общественные идеалы. Его начинает разъедать неосуществленность. Происходит раздвоение жизни, та самая амбивалентность, приведшая в те же годы к прозе сорокалетних, к московской школе Маканина, Киреева, Орлова и других. Почитайте поэму "Однофамилец", это один к одному схоже с рассказами и повестями этих прозаиков. Но далее раздвоенность переносилась уже на все общество, на народ. Возникала уже тотальная чуждость. Нашумевшие "Повествование о Курбском" вполне безобидны по сравнению со стихами, обозначавшими вызов Отечеству:
Что-то брезжило — то ли предчувствие зла,
что-то виделось — то ли предвестье распада:
видно, время распалось и юность прошла,
так прошла, что и памяти стало не надо.
Нет, это не протестная поэзия, не поиски новых форм общества, а погружение в какую-то тьму:
Да и вся моя жизнь, ненавистная мне,
так, казалось, чужда была, как сновиденье...
Он не слышит уже свой собственный голос, он в самом деле устремляется в свой одинокий "приют убогого Чухонца" и не видит уже ничего светлого в будущем.
Нету выбора. О, как душа одинока!
Он уже согласен со своим "двойным подпольем". Его уже ничего не способно всколыхнуть. И в таком настроении возникают почти печеринские строки:
Прости мне, родная страна,
за то, что ты так ненавистна.
Прости мне, родная чужбина,
за то, что прикушен язык.
Покуда подлы времена,
я твой поперечник, отчизна.
И все же — прости, если мимо
пройду, приподняв воротник.
Это по-своему манифест неучастия, манифест отчуждения, собственной чужести всему народу. Не Брежнев же олицетворял Отчизну? Это поэзия прикушенного языка, когда ты ни за красных и ни за белых, ни за кого, ибо тебе ненавистны не комиссары и не диссиденты, а сама Отчизна, не разбираясь, кто там Брежнев, а кто Солженицын. И сам Олег Чухонцев прекрасно понимает, что он не с партократами или придворными лакеями: борется, а эгоистично отступает от Родины. "Раньше выбор был более прям. Либо совершить поступок, либо отступиться от себя. Либо сидеть в президиуме, либо на нарах. Я не хотел ни того, ни другого". И в результате какое-то отчуждение от своего же народа: "и казалось, народ только часа и ждет, чтобы чохом отправиться в ад", и уже неприязненна "азиатская наша свобода". Становится неприязненно любое ощущение чуждой тебе имперскости:
О родная страна, твоя слава темна!
Дай хоть слово сказать человечье.
Видит Бог, до сих пор твой имперский позор
у варшавских предместий смердит.
...........................
Что от бранных щедрот до потомства дойдет?
Неужели один только Стыд?
Отрекаясь от родного "хмурого неба", остается уповать лишь на что-то высшее, что-то иное:
Не к этой свободе тянусь,
с годами люблю все сильнее
не родину эту, не Русь,
не хмурое небо над нею, -
и это, конечно! — но взгляд,
бросая на наши равнины,
взыскуешь невидимый град
из этой духовной чужбины...
Одно стихотворение "Репетиция парада" 1968 года, второе — "Абаканский бестиарий" 1992 года, разница в 20 с лишним лет, но ощущение своей чуждости, своего неучастия во всем остается:
и пока из созвездия Псов на решительный слет
Homo monstrum летит, и расплавленный вар под стопою
вместе с призраком ржавым в азиатские степи плывет,
все путем, говорят со столба,твоя гибель с тобою.
Все путем, господа и товарищи! В СССР
если где-то стоят на своем, то стоят до упора.
Потому нет кровавее этих румяных химер,
ибо где исполнитель, где жертвы — не знает Аврора.
Может быть, есть правота в том, что нелепо, подобно диссидентам, бороться с властями, ибо они — часть нас самих, вышли из нас, но и в этом случае все равно есть два выхода: бороться за душу каждого из соплеменников, или же отвернуться ото всех сразу, ибо "поразительно, как в русском человеке все намешано — профессиональное убийство и гуманизм". И поэтому Олег Чухонцев не верит ни в какие перемены, "нельзя же очеловечить людоеда". Он с иронией смотрел на искренних романтиков, желающих вновь все переделать, он видит их "историческую близорукость".
Скорее, его уже вполне устраивал сам режим, позволивший ему занять позицию неприятия всего и неучастия во всем. Он уже "готов был согласиться с Чаадаевым, считавшим, что деспотизм способствует расцвету искусств, поскольку стимулирует личность на противостояние вызову".
Я не из этой страны, а из этого века,
как сказал мне в Париже старый зэк Сеземан.
Он сам себя ощущает Чаадаевым, пробует даже писать от его имени, и как писать — не только о себе, но и о народе:
Да что я, не в своем рассудке:
Гляжу в упор — и злость берет:
ползет, как фарш из мясорубки,
по тесной улице народ.
Влачит свое долготерпенье
к иным каким-то временам.
А в лицах столько озлобленья,
что лучше не встречаться нам.
Это тоже одна из загадок нашей интеллигенции: уничтожение в себе национального чувства, русскости, почвенности, уничтожение с чисто русским вызовом, с русским максимализмом.
Сергей Аверинцев как-то писал, анализируя творчество Осипа Мандельштама, пытавшегося уничтожить в себе еврейство:
