Александр Щипков - Плаха. 1917–2017. Сборник статей о русской идентичности
Первое место здесь неслучайно занимает Свобода, поскольку самая главная внешняя сверхцель всех процессов модернизации в XV–XVIII века – это именно освобождение (эмансипация) от всех возможных ограничений, в первую очередь религиозных, что предполагало максимальное расширение «прав человека и гражданина». Поскольку речь шла о свободе каждого индивида, то ко всем возможным правам должен был быть равный доступ, и отсюда возникла вторая ценность этой триады – Равенство.
Взаимообусловленность свободы и равенства не подвергалась сомнению самими «освободителями», и на пути к власти эти ценности казались взаимозаменяемыми, но на практике между ними существует тонкое противоречие, которое очень скоро даст о себе знать. Реальная свобода предполагает конкуренцию и возможность обретения каких-либо преимуществ – от виртуальных до материальных, – которые неизбежно ставят индивида в неравное положение с другими людьми, по каким-либо причинам лишёнными этих преимуществ. Поэтому свобода всегда будет ценностью для тех, кто может ею воспользоваться. Таким образом, это ценность «сильных», готовых участвовать в конкурентной борьбе.
В отличие от свободы, равенство всегда нужно преимущественно тем, кто чувствует себя маргиналом и не готов вступить в какую-либо конкуренцию, и поэтому свобода других субъектов оказывается потенциальной опасностью для сохранения всеобщего равенства. Так эти две ценности начали расходиться, формируя две параллельные идеологии Модерна – «правый» либерализм и «левый» социализм.
Политическая победа идей Просвещения не могла не вызвать активную реакцию, корни которой прослеживаются на протяжении всей истории эпохи Модерна и которая на культурном уровне воплотилась в движении романтизма, а в политическом – в идеологии консерватизма, рождённой в атмосфере романтических переживаний и мечтаний.
Стоит заметить, что романтизм был первой исторической формой общеевропейской реакции на Просвещение и поэтому составляет «родовую болезнь» консерватизма до сих пор. Главным пороком романтической реакции было «пакетное восприятие» Просвещения и готовность утверждать всё то, что Просвещение отрицало. В итоге романтическая реакция светила «отражённым светом» Просвещения, почти по каждой теме ставая знак плюс там, где «просвещенцы» (как говорил Н. Страхов) ставили минус. Например, если «просвещенцы» создали миф о том, что религия – это исключительно чувственная сфера восприятия, не способная ни к какой рационализации, то романтики по умолчанию приняли такое понимании религии как единственно верное и начали усматривать в любом культе тем больше религиозности, чем больше в нём было иррациональности. Если «просвещенцы» пытались свести образ «средневекового прошлого» к принципам иерархии и традиции как главным объектам своей критики, то романтики вполне согласились с таким образом Средневековья и начали его культивировать, принимая внешние свойства христианской цивилизации за её сущностное содержание.
Возникла парадоксальная ситуация – христианская реакция фактически свелась к защите прежнего культурно-политического уклада, а антихристианская революция апеллировала к христианским ценностям.
В политической картине мира Средневековья, основанной на христианском идеале, человечество должно было подчиняться двум универсальным централизованным структурам – Церкви и Империи, которые на православном Востоке должны были сотрудничать по принципу «симфонии властей», а на католическом Западе – по принципу «двух мечей».
Рост этнорегиональной и этнонациональной самоидентификации в эпоху Модерна, иначе называемый ростом национального самосознания, неизбежно приводил к разрушению этих универсалий и образованию суверенных национальных государств.
Так возникает ещё одна политическая ценность, которую точнее всего можно обозначить как ценность национальной идентичности – причастности индивида к своему народу и своей земле. Именно эта идентичность позволяет индивиду сознавать себя соучредителем нового национального государства, чаемого в будущем или уже совершившегося, и проявлять солидарность по отношению к таким же его участникам.
Без этой идентичности и солидарности реальная борьба за свободу и равенство невозможна, поскольку победить в этой борьбе политическим путём можно только в сообществе с подобными себе людьми, причём это сообщество оказывается даже более реальной, фундирующей ценностью, чем «умозрительные» ценности свободы и равенства.
Все прагматичные политики либерального или левого толка всегда это очень хорошо понимали и поэтому не могли удивляться тому, что реальные либерализм и социализм возможны только как – в большей или меньшей степени – национальный либерализм и национальный социализм.
Отсюда возникает третий лозунг французской триады – Братство. Заметим, что, в отличие от свободы и равенства, братство не было какой-то политической целью, но оно было больше, чем цель – оно было необходимым условием для достижения целей.
Фактор национальной идентичности в самом широком смысле этого понятия дезориентировал многих революционеров и реакционеров XIX–XX веков, поскольку их борьба за «старое» и «новое» в некоторых контекстах оказалась борьбой «своего» и «чужого», или наоборот.
Например, для Франции начала XIX века идеология 1789 года стала национальной, и французы никогда бы не сказали, что разрушительные идеи якобинской революции были привнесены ими с Запада, потому что они сами были этим Западом, а реакционные идеи, наоборот, ассоциировались с агрессивными претензиями средневековых «универсалий» – папства и империи Габсбургов.
Но для Германии идеология Французской революции представлялась именно как французская, тем более что её несла с собой на своих штыках армия Наполеона, и борьба за национальную идентичность обрела реакционные черты. Не случайно именно в Германии больше, чем где бы то ни было, развивалась романтическая реакция, придавшая просвещенческим идеям «воли народа» и «национального суверенитета» метафизическое измерение и заложившая основы будущего немецкого нацизма.
Что же касается России, ставшей главным оплотом консерватизма и гарантом контрреволюционного «Священного Союза», то для неё все эти идеи были сугубо западными, а когда первые русские «реакционеры» – славянофилы – пытались сформулировать подобие русской национальной идеологии, то они во многом отражали общий контекст европейского романтизма и прививали русской консервативной мысли специфически романтическое мировидение.
Христианство в пространстве идеологий
Какое значение получило в этом идейном «клубке противоречий» христианское начало?
Главный аргумент в пользу христианского происхождения идеи Модерна состоит в том, что именно в христианстве человеку как образу Божию дана онтологическая свобода такого уровня, что он сам выбирает между добром и злом, между истиной и ложью, и сам отвечает за свой выбор. И какие бы ценности ни превосходили ценность свободы, без неё христианская картина мира была бы просто невозможна и бессмысленна, поэтому христианство, игнорирующее ценность свободы, просто перестаёт быть христианством. Но хотя многие либералы готовы бравировать такой «родословной», дальше простой констатации этой связи они не идут, потому что дальше как раз выясняется, что христианское понимание свободы настолько далеко от либерального, что и в самой этой связи можно усомниться.
Христианство не провозглашало свободу индивида как лозунг, оно просто вводило его как онтологический факт, но утверждало, что поскольку максимально возможной свободой человек обладал в раю, то с грехопадением он оказался в «тоталитарной» зависимости от греха и теперь главная задача его жизни – это освобождение от греха, то есть спасение. Историческим прообразом этого спасения было освобождение богоизбранного народа Израиля сначала от египетского, а потом вавилонского плена, понимаемого, прежде всего, именно как духовный плен в языческих империях.
При этом сама по себе свобода не является целью в христианстве – это лишь условие для достижения обожения и Царствия Божьего, на пути к которому необходимо обрести праведность и блаженство.
«Освободившись же от греха, вы стали рабами праведности» (Рим. 6:18).
«Но кто вникнет в закон совершенный, закон свободы, и пребудет в нём, тот, будучи не слушателем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своём действии» (Иак. 1:25).
