Валерий Сдобняков - В предчувствии апокалипсиса
B. C. Значит, была возможность быть объективным?
А. П. Мы не навязывали никому своей воли. Мы печатали разных, противоположных, если так можно выразиться, поэтов. Я один из первых опубликовал в «Москве» стихи Бориса Чичибабина. Он не ближе к нам, чем, скажем, Юрий Кузнецов. С этой публикацией связан забавный эпизод. Пришёл ко мне в редакцию один знакомый, который больше любил журнал «Знамя», чем журнал «Москва», и сказал, что есть такой интересный поэт Чичибабин Борис Николаевич. Я ему ответил – хорошо, принеси его стихи. Он принёс мне большой цикл его стихотворений. Я их прочитал. Действительно, серьёзный, настоящий поэт, сидевший в тюрьме и многое переживший. Я отобрал для публикации десять стихотворений о Пушкине, Лермонтове, о родине… Сложился большой цикл, потому что стихи у Чичибабина не короткие. Написал автору письмо, где сообщил, какие стихи отобрал для публикации и в каком номере они пойдут. Тогда производство самого журнала в типографии длилось более трёх месяцев. Плюс вёрстка могла неожиданно задержаться в цензуре. Вскоре получаю от поэта ответное послание, в котором он меня благодарит за внимание к его творчеству и быстрое решение о сроках публикации. Но заканчивалось письмо неожиданной фразой: «И всё-таки вы сделали отбор тенденциозно». Я ответил: «Значит, в вашем творчестве есть такая тенденция».
B. C. Тут уже возразить нечего.
А. П. Вот и он мне ничего не ответил. Этот случай я привёл как пример нашего отбора стихов для публикации в журнале. Но также я действовал и в других изданиях. Когда я был составителем (с Натаном Злотниковым, но независимо друг от друга) поэтической антологии молодых поэтов «Стихи этого года» (1988), то мне удалось с трудом пробить уникальную поэму Сергея Таска «Папесса Иоанна». Автор этого дерзкого произведения, созданного по плану-наброску Александра Пушкина, был поражён: ведь «Новый мир» и «Знамя» ему отказали. У меня хранится эта антология, где наряду с другими поэтическими автографами есть и его: «Анат. Парпаре. Крестному отцу моей папессы, с благодарностью».
B. C. Это был всё-таки довольно короткий период. Потом все окончательно и резко разделились по лагерям.
А. П. В «Москве» большие изменения произошли сразу с приходом на пост главного редактора Владимира Крупина.
B. C. Тут тоже какая-то странность. Ведь до этого Крупин в общем-то не был автором «Москвы». Его площадкой для публикаций в 70–80 годы были «Наш современник», «Новый мир», «Литературная газета».
А. П. Кое-что он у нас печатал, но главные свои произведения, вы правильно заметили, он отдавал в «Новый мир» и «Наш современник». А «Москва» дважды его повести зарубала. «Сороковой день» он мне принёс, показал. Я сделал ему только два замечания. Мне казалось, что слишком много в повести откровенно чёрной краски – бессмысленного пьянства, – и посоветовал её прорядить. Потому что, когда долго идёт ливень, то всегда хочется, чтобы наступил какой-то просвет. Так и в произведении. Кстати, насчёт этого пьянства. Как-то мы были с Крупиным во Владимире на совещании молодых литераторов, а когда ехали назад на электричке в Москву, то Владимир неожиданно прочитал мне своё стихотворение (он, оказывается, давно писал стихи – я об этом не знал) о козле, которого приучил пить водку единственный житель деревни. Ему пить было не с кем, и он пристрастил к этому делу бедное животное. Так они вместе и спивались. И всё это было выполнено, с моей точки зрения, талантливо. Я, помню, сказал: «Владимир, замечательное стихотворение». Он отвечает: «Замечательное, а нигде не берут». Тогда я предложил: «Давай, я его напечатаю в «Москве». Это был год 1984-й или 1985-й.
– Да ты не напечатаешь.
– Ну, что тебе трудно отпечатать текст?
Получив сатирические стихи, я отнёс их в наш нештатный отдел сатиры и юмора, и вскоре они были опубликованы в журнале. Крупин бы поражён. Но когда сам пришёл главным редактором в «Москву», то не сделал плавного перехода к новой литературной политике. К примеру, пришедшая с ним Светлана Селиванова, новый заместитель, милая, умная женщина, могла сказать заведующим отделами: «Срочно всё лучшее в этот номер». Возможно в «Литературной газете», где она работала, так и можно было поступать, но журнал – явление более стабильное и основательное, нежели газета. И планы отдела поэзии были резко разрушены. Таким образом, обязательства перед авторами были нарушены. В этих условиях я два месяца поработал, а потом ушёл, сославшись на своё нездоровье. Вскоре я вышел из редколлегии. Пришли новые руководители, которые не советовались со старыми сотрудниками. Я понял, что я им не нужен.
B. C. Но ведь журнал «Москва» совершил и ещё одно грандиозное событие – начал публикацию «Истории государства российского» Карамзина.
А. П. Это действительно было великое дело. За годы советской власти этот уникальный труд Николая Михайловича ни разу не публиковался. С большим трудом удалось убедить сомневающихся членов редколлегии в настоятельной необходимости отдать часть страниц журнала для того, чтобы широкий читатель познакомился с кладезью русской культуры, творением, сочетавшим в себе новый, углублённый взгляд на русскую историю с дивным литературным языком. Пушкин не случайно возмущался равнодушием современной ему элиты: «У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина, – зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в учёный кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых двенадцать лет жизни безмолвным и неутомимым трудам. Ноты «Русской истории» свидетельствуют обширнейшую учёность Карамзина, приобретённую им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно окончен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению». Как ни странно, у этой публикации было много недоброжелателей и у современной нам элиты от известных историков (у них 12-томная «История» дореволюционного издания стояла на полках) до известных писателей, боявшихся конкуренции с Карамзиным. Но мы поступили очень деликатно. Из 22-х печатных листов журнала только три отдавали под «Историю государства российского».
B. C. Я помню, что это произведение печаталось очень небольшими отрывками, и поэтому публикация с продолжением шла долго.
А. П. Но это было интересно, во-первых, для самого журнала, потому что заинтересовывало подписчиков, читателей. Историки, библиотекари, люди в глухих посёлках и малых городках получили возможность познакомиться с этим уникальным трудом. И мы, выходя тогда тиражом в восемьсот тысяч экземпляров, охватывали огромную аудиторию в стране.
B. C. Это был, безусловно, большой прорыв в историческом взгляде на Россию.
А. П. Но нас за это ругали не только на редколлегии. Были, конечно, и более серьёзные неприятели, сидевшие в высоких цэковских кабинетах. Кстати, «Огонёк», где главным редактором к тому времени стал Коротич, буквально травил редакцию «Москвы». Он в каждом номере своего журнала давал едкие материалы против нас. Но именно после нашей публикации во многих издательствах стали выходить эти тома карамзинской истории в нами подготовленном варианте. Мы сделали огромное просветительское дело. Анатолий Смирнов – доктор исторических, признанный специалист в научном мире, занимался научной подготовкой «Истории» к публикации. И потому естественно, что тогдашний рынок заполонили книжные издания именно в нашей редакции. Журнал «Москва», сделав такую публикацию, совершил великий прорыв на культурном фронте. И нам это припомнили. И не раз. Я могу рассказать о некоторых наездах на редакцию. Когда мы напечатали первый номер журнала (январь 1988 года) нас с Алексеевым вызвали в ЦК (я тогда был парторгом журнала). Принимал нас инструктор ЦК с фамилией великого критика, который начал разговаривать не с главным редактором, а со мной.
– Анатолий Анатольевич, вы почему допустили эту публикацию?
– Таково было решение редакционной коллегии. Эта публикация – коллективное решение.
– Но вы знаете, что Политбюро против неё?
– Не знаю.
– Почему не знаете?
– Потому что меня не знакомили с решениями Политбюро.
У инструкторов ЦК была такая манера диктовать свою волю. А у меня была другая манера – отстаивать свою точку зрения. И тогда рассерженный аппаратчик приказал:
– Вы должны прекратить публикацию «Истории государства российского» Карамзина.
– Мы не можем прекратить, потому что уже напечатали первый номер.
А там получилась интересная ситуация. За месяц до окончания подписки в Москве нам её прикрыли – не разрешили выйти за миллионный тираж, как это позволили другим. (Тогда тиражи некоторых журналов прыгнули за миллион экземпляров). Потом вдруг из 800 тысяч экземпляров 100 тысяч неожиданно бесследно пропали – это целый вагон. Из типографии не доехали до подписчиков. Возник ажиотаж. И в редакцию хлынул поток писем возмущённых читателей. Именно тогда Владимир Солоухин сказал знаменитую фразу: «Странно, чтобы печатать деньги нет бумаги». Это был краткий период сумасшедшего интереса к публикациям журналов. Они продавались, как пирожки с повидлом, принося огромную прибыль. И вся она шла не редакции – государству.
