Фридрих Горенштейн - Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения

Второй раз подряд на этом заседании с промежутком всего в несколько минут конгресс переживал критический момент. Я видел, как правые антисемиты во главе со Штеккером собирали свои бумаги и, несмотря на уговоры Пинкерта, готовы были покинуть зал.

– Мы не можем позволить, – услышал я сердитые слова Штеккера, обращенные к Пинкерту, – чтобы буяны и атеисты оттолкнули от антисемитизма культурные слои населения.

Пока длился шум, мой добрый гений, мой гид Лацарус, по моей просьбе рассказал мне о Шредере, фигуре для меня новой.

– Шредер, – сказал он, – явление исключительное. Сапожник по ремеслу, но радикал темпераментом. Сапожники играют немаловажную роль в партии реформы именно благодаря умеренному характеру, в то время как мы, портные, составляем ее крайне левое крыло. С точки зрения новейшей психологии сапожники склонны к углублению в религиозные вопросы, тогда как мы, портные, – к решению политических вопросов революции.

Шум меж тем не утихал, и я уж начал беспокоиться, не прервется ли на этом заседание, а вместе с ним и конгресс. Но в это время я увидел, как через зал к небольшой трибуне, с которой выступали ораторы, прошел человек, которого я, да и не только я, ранее не видел на конгрессе. Очевидно, он прибыл недавно, но разразившийся спор слышал полностью, как стало ясно из дальнейшего. Это был преклонных лет, однако, еще бодрый старик гордого вида и аристократических манер.

– Прежде всего, – сказал старик, – я хотел бы представиться делегатам и публике. Барон фон Тюнген-Росбах… Прошу извинить меня также за невозможность вовремя прибыть на уважаемый конгресс, а также извинить моего друга барона фон Фехенбаха-Лауденбаха за то, что он не смог прибыть, так что я буду говорить и от его имени…

Мне с трудом удалось записать труднопроизносимые и необыкновенно длинные фамилии обоих баронов, но должен с радостью отметить, что неторопливая, аристократическая, обаятельная манера барона охладила страсти.

– Мы оба, – продолжал барон, – не могли явиться на конгресс лично, поскольку в день открытия присутствовали на многочисленном христианском митинге на чистом воздухе в Росбахе, где было положено основание «франконского крестьянского союза» (Fränkischer Bauern-Verein) для защиты и поддержания крестьянского сословия от евреев и против евреев… Я, господа, в качестве председателя этого союза прошу принять его в состав федерации антисемитских союзов и партий, объединенных нашим конгрессом, – произнес он патетически и вызвал аплодисменты.

Однако радикал Шредер, распаленный собственным выступлением, не желал сдаваться.

– Все эти крестьянские форейны, – сказал Шредер сердито, – создаются местными помещиками с плохо скрытой целью проложить вам, аристократам, дорогу в ландтаг или рейхстаг…

– Молодой человек, – мягко ответил Шредеру барон, – я понимаю ваше недовольство и ваше недоверие. Я не могу согласиться с теми делегатами, – он посмотрел в сторону Штеккера, – которые обвиняют вас в буйстве и некультурном атеизме. Я знаю, как тяжела жизнь немецкого рабочего, немецкого ремесленника, эксплуатируемого еврейским или объевреившимся капиталистом. Правда и то, что городские рабочие не идут под религиозным знаменем, но под ним идут крестьяне, а это главные жертвы евреев. Мы, землевладельцы, друзья крестьян, хотим пролить совершенно новый свет на положение сельского населения в Германии. То, что положением сельского населения не интересуются либералы, и особенно социал-демократы, неудивительно. И те и другие либо евреи, либо связаны с евреями. Но то, что антисемитские патриотические силы мало уделяют внимания положению крестьян, прискорбно, господа. Я могу сказать это на основании опыта в Росбахе или в Гессене, где у меня тоже есть поместья. Однако убежден, что в каждом уголке Германии и в каждой стране, куда проникли евреи, крестьяне делаются их главными жертвами. Как ни трудолюбив, трезв, умерен немецкий крестьянин, он не может долго бороться с денежной и кредитной монополией еврея, получившего от своего кагала эту деревню в эксплуатацию и которого поддерживают все евреи страны. Эти Dorfjuden совершенно заменили в некоторых частях Германии прежних помещиков, которые принадлежат единой с крестьянами нации, которые знали их нужды и понимали, что кормятся одной и той же родной немецкой землей… Именно в результате еврейского господства крестьяне бегут с этой земли в большие города или в Америку… Мы не революционеры, господа. Помогать трем производительным сословиям – крестьянам, ремесленникам и рабочим, и защищать их многотрудные работы от эксплуатации – это консервативная политика… Мы консерваторы относительно монархического христианского государства, мы консерваторы относительно всего хорошего и справедливого, и здесь мы солидарны с господином Штеккером. Но мы радикальны и даже очень радикальны в устранении дурного и несправедливого, и здесь мы солидарны с господином Шредером. Создать порядок вещей, который стоило бы сохранить, – вот сущность наших стремлений.

– Что вы предлагаете? – спросил Пинкерт.

– Мы предлагаем, – ровным голосом продолжал барон, – от имени конгресса подать правительству петицию, о которой уже говорят в деревнях, просящую о воспрещении евреям быть землевладельцами или фермерами. Нет сомнения, что такая петиция покрылась бы сотнями тысяч подписей и ее вряд ли правительство могло бы положить под сукно.

– Я полностью поддерживаю подобную петицию, – заявил Генрици, – но считаю, что одним сельским хозяйством ограничиваться не следует. Я предлагаю внести в петицию требование, высказанное в трудах Дюринга, о медиатизации еврейских финансовых владений (Geldfürstenthümer), то есть о поступлении под надзор или в распоряжение государства еврейских банков и других капиталистических учреждений.

– Господа, – сказал Штеккер, – мы уже неоднократно высказывались против неосторожного определения конечных целей движения. Мы, господа, желаем того же, что и вы, но считаем, что постепенное вытеснение еврейства из всех позиций, завоеванных ими меж христианских народов, более благоразумно. Поэтому мы возражаем против петиции правительству по крестьянскому вопросу и, уж конечно, против предложения господина Генрици. Осуществление этой меры относительно одних лишь евреев может показаться в правительственных кругах несправедливым, так как большинство банкиров-неевреев уже достаточно объевреилось, чтобы быть причисленными к колену Израилеву.

– В таком случае подождем, – саркастически заметил Генрици, – подождем, пока эта мера будет принята в связи с преобразованием всего капиталистического строя.

– Господа, – сказал барон, – я не знаю, как и в какой форме, но мы обязаны защитить немецкого крестьянина сегодня… Сегодня, господа, я это подчеркиваю, – тут он задрожал от волнения и продолжил уже с рыданиями в голосе, – господа, мелкие собственники и фермеры-крестьяне в долгах у евреев и только по имени свободные люди и граждане. Им угрожает ежеминутное изгнание из жилищ. Они приняли на себя относительно евреев целый ряд обязательств, составляющих истинное рабство, – в этом месте барон вынул белоснежный платок и приложил его к глазам. – Господа, – произнес он после паузы, справившись с волнением и подняв руку, словно подчеркивая значение своих слов, – воздержанные по природе своей, немецкие крестьяне должны обязательно выпить ежедневно определенное количество продаваемой евреями водки, которое так по-еврейски хитро рассчитано, что оставляет за крестьянами силу работать, но не дает им вполне быть трезвыми.

– Святая истина! – выкрикнул Купец. – И я понял, что он наконец собрался с мыслями и хочет выступить.

– Господа, – произнес Купец. – Я здесь хочу выступить от имени православного русского промышленно-купеческого сословия. Главное, что я понял, – это то, что капиталы в руках евреев. Это беда. Дела пошатнулись, ни гроша в кредит не получишь. Евреи так солидарны, что лучше вас знают вашу кредитоспособность и ваши средства.

– Еще бы, – добавил с места Путешественник, – я убежден в существовании тайной еврейской переписки, охватившей весь запад России. Пантофельной еврейской почты…

– Вот-вот, – сказал Купец, – здоровая экономическая жизнь не может развиваться без привлечения русских коммерсантов. Наша экономическая жизнь могла бы регулироваться на национальных началах, и мы стали бы независимы от Европы, но еврей тянет нашу торговлю в Европу и усиливает наше экономическое рабство.

Этот момент выступления Купца я не перевел, дабы не внести элемент русско-европейских противоречий, который и без того назревал и который позднее, к прискорбию, разразился в полную силу. Вообще Купец, как человек дела, был неважный оратор, перескакивал с одной идеи на другую, и мне с трудом удавалось придавать его мыслям стройность.