Михаил Львов - Каменный пояс, 1985

— Если верить слухам, командование наше собирается на рыбалку. Комкор Рокоссовский тоже.

У присутствующих загорелись глаза.

— Может, и нам отставать не следует?

— А что, момент самый подходящий!

Я задумался. У меня на выходной был свой план — закончить уже начатый очерк о танкистах, заказанный редакцией газеты Киевского особого военного округа. Но разве можно было устоять перед завораживающей тишиной теплой июньской ночи? Нет, конечно. И я согласился:

— Ладно, махнем на рыбалку немедленно, сейчас же!

Собрались быстро, за каких-нибудь полчаса, и отправились пешком вдоль берега, выбирая поудобнее местечко. При свете фонарика нарыли червей, закинули удочки.

Перед рассветом начался хороший клев. За час с небольшим мы наловили два котелка окуней. Уже готовились развести костер, чтобы начать варить уху, как вдруг до нашего слуха донесся тревожный зов армейской трубы из ближних лагерей, расположенных на противоположном берегу. Выбежав на холм, мы увидели густую пыль, поднятую машинами на всех ближних дорогах. В небе появился незнакомый самолет. Он пролетел на большой высоте и быстро скрылся из виду. Где-то глухо трижды ударила зенитка.

— Большие учения, похоже, начинаются, — предположил Михальский.

— Да нет, — усомнился я, — на учения всегда дивизия уходила более спокойно, а сейчас много суеты и шума.

К нам с дальнего бугра бежал старшина Жигун, начальник нашей типографии.

— Война! — кричал он. — Дивизия готовится к выступлению!

Побросав удочки и котелки, мы побежали в городок. Жену свою застал я в слезах.

— Что же теперь будет? Как же теперь?

Больше всего нас тревожило то, что она оставалась одна с малолетним сыном и ожидала рождения второго ребенка.

Из Новоград-Волынского мы выступили в полдень, взяв курс на Ровно — Луцк. Следом за штабом и политотделом выехала и редакция на двух автобусах. Над головой в синем-синем небе сияло горячее солнце, по бокам дороги стояли плотные, начинающие созревать хлеба, буйно цвели пурпурные маки. Все это никак не вязалось с тем, что происходило на дороге, непрерывно атакуемой немецкой авиацией. Высокие султаны взрывов, как черные деревья, вырастали перед нами. И чем дальше уходили наши колонны на запад, тем чаще появлялись «юнкерсы».

Вскоре встретилась машина с первыми ранеными. Они сообщили, что на подходе к Ровно столкнулись с десантниками противника. Сделал запись в блокноте.

Через трое суток дивизия вышла к реке Стырь и сразу вступила в бой. Оперативная группа штаба на рассвете выехала на новый НП, чтобы непосредственно на месте руководить действиями частей. К этой группе пристроился и я.

Ехали в штабном автобусе. Впереди следовали машина-рация и легковая с начальником штаба дивизии подполковником Черновым. При выходе из леса на Луцком шоссе колонну нашу внезапно обстреляли из пулемета и минометов. Машина с начальником штаба успела проскочить на противоположную обочину дороги и скрыться в кустах, а автобус и машина-рация оказались поврежденными. Командиры и красноармейцы, выскочив в придорожную канаву, вступили в перестрелку с противником. Но силы были неравными. Пришлось отойти в лес. Здесь из старших оказался один я, со мной три красноармейца-связиста. Стали думать, что делать с машинами, в которых остались карты с нанесенной обстановкой наших войск и штабные документы. Надо было действовать немедля, чтобы опередить врага. Но как? Мешал огонь противника.

И тут нам повезло. В лесу появились наши танки. Какая-то часть, по-видимому, меняла позиции. Внезапно из открывшегося люка выглянул политрук Юхно, мой друг по военно-политическому училищу, которое мы закончили с ним в 1939 году в Чернигове.

Я крикнул:

— Леня, выручай!

Поняв наше положение, Юхно сказал:

— Какой разговор, штабные машины нужно спасти.

Танкисты с ходу контратаковали противника, вклинившегося в боевые порядки нашей дивизии, оттеснили его обратно за реку Стырь. Особенно жарко было на переправе. Здесь, чтобы поддержать своих, немецкое командование бросило им на помощь мотоциклетное подразделение. Однако наши танки не дали мотоциклистам развернуться, смяли их на подступах к шоссе. К вечеру во взаимодействии с мотострелковыми батальонами танкисты восстановили прежнее положение.

Немалые потери понесли и наши части.

Когда бой затих, я узнал, что друг мой Леня Юхно тяжело ранен. Не медля ни минуты, я ринулся разыскивать его. Долго ходил от раненого к раненому, вглядывался в окровавленные лица, но безуспешно.

Появившийся передо мной усталый, в разорванной гимнастерке санинструктор сообщил:

— Здесь нет Юхно, его отправили.

— Куда? — спросил я. — Может, вы с кем-то спутали?

— Юхно — это наш комиссар, — объяснил санинструктор. — Я доставил его сюда и после операции погрузил в машину. Он был без сознания.

Я опустился на траву, стиснув ладонями голову.

Прежде чем отправиться на передовую за материалом для газеты, я зашел на КП дивизии, чтобы узнать о расположении наших частей, которые всю ночь вели тяжелые бои с наступающим противником. Комдив полковник Калинин был сильно взволнован. Он ругал работников штаба за неоперативность, требовал быстрой и точной информации о ходе боевых действий. Увидав меня, сказал:

— А для вас будет особое задание. Непременно разыщите 743-й полк и доложите мне лично о его местонахождении.

Задание комдива меня сильно озадачило. Вначале я даже несколько растерялся: что же мне делать — добывать материал для газеты или искать полк? Но задание есть задание, отказаться от него я не мог. Отправился на поиски.

Сперва я попал в 489-й полк, который вел перестрелку с противником в стороне от переправы через реку Стырь. И я бы, конечно, взяв здесь материалы, вернулся в редакцию. Но не выполнить задания комдива я не мог. Раненые говорили мне: «Куда вы идете? Там же пекло». Действительно, бой на переправе был жаркий. Вели его наши бойцы с переменным успехом: то уступали свои позиции, то возвращали их. Положение осложнялось, потому что соседние части отошли от реки еще ночью и теперь противник угрожал 743-му полку окружением. Последние 250—300 метров до командного пункта полка я был вынужден пробираться буквально по-пластунски.

Первым, кого я встретил здесь, был политрук Изгурский. С ним я познакомился еще до войны, и потому мы очень обрадовались друг другу.

— Ну, если вы пробрались к нам, значит, мы не в окружении, — сказал он, улыбнувшись. — Значит, есть смысл драться и драться.

Взяв у него карту, я показал, где находится КП дивизии, и начертил свой маршрут. Изгурский немедленно доложил о моем сообщении командиру полка, а меня попросил пройти с ним по цепям обороняющихся и развеять разговоры об окружении.

Вернулся я из полка перед вечером. Моей информацией о расположении и состоянии полка командир дивизии остался доволен. Но главное — я дал в номер такой материал о боевых действиях стрелков и артиллеристов на переправе, который затем перепечатала армейская газета.

Этот пропитанный кровью тетрадный листок невозможно даже в полном смысле назвать письмом. Невозможно потому, что я не смог прочитать всего написанного, хотя старался это сделать. А впрочем, изложу все, как было.

Навязанный гитлеровцами бой застал меня на переднем крае в наскоро вырытом окопчике. Два раза противник пытался овладеть нашими позициями и оба раза откатывался назад жестоко побитым. В третий раз атака была уже слабой. Неприятель поднимался вяло и раздробленно то на левом фланге, то на правом. А в центре лишь отдельные храбрецы поднимали головы. Но тут же их срезали наши пулеметчики. Однако и наши роты понесли большие потери. Находившийся возле меня командир батальона капитан Либанидзе с досадой сказал:

— Сейчас в самый раз нанести бы контрудар, да сил маловато. Будем держаться на месте.

Пользуясь временным затишьем, я стал перебираться из окопа в окоп, чтобы поговорить с бойцами, подготовить материалы для очередного номера газеты. Санинструкторы и врачи перевязывали раненых, уносили их в тыл. Кто-то окликнул меня:

— Товарищ политрук, обождите!

Маленький синеглазый красноармеец протянул мне запачканный кровью и сильно помятый тетрадный листок.

— Вот потерял кто-то, — сказал он с сожалением. — Домой, похоже, приготовил послать и потерял. Очень чувствительное послание, товарищ политрук. Только в крови испачкано и нет адреса.

Беру, читаю, где возможно разобрать, торопливо записываю в блокнот.

«Дорогая мама, Серафима Никитична, шлю тебе большой солдатский поклон от самого себя и от окопных товарищей своих. Проклятый фашист напирает крепко. Но мы тоже не сидим сложа руки, даем отпор. Все больше норовим огнем и вручную. В этом месте без танков он, фашист, хлипок и не выдерживает. Скорей бы наши главные силы подошли. И танки наши тяжелые чтой-то задерживаются. А то, что ты боялась за меня — это зря. Никакого страха у меня нет, а даже большая злость накопилась. И ты не беспокойся, мы ему, гаду, зубы сломаем обязательно. Сейчас ночь, стрельбы нет, только виснут ракеты над головой и слышно, как фашисты на губных гармошках играют. Это они, как я понимаю, страх свой унимают. Да и земля наша для них, как ежовая подстилка, на ней спокойно не уснешь. Утром опять полезут на нас. И если что со мной случится, сильно не убивайся. Это же война. И выходит теперь кто кого. А еще у нас… будто я не в окопе, а дома на кровати и наш кот Мурик фурчит у меня под носом. Ты погладь его в темноте за меня. Он любит, и всегда у него от шерсти искры отлетают. Глаза его тоже… …как бы ты знала, мама, я очень желаю поглядеть на наш пруд за селом, на старую березу, какая нависла над водой. Я всегда забирался на нее, когда был маленький, и глядел в воду. Она пахла травой и илом, в воде… …А мой колхозный трактор вели Панову Пашку беречь как следует, чистить его каждодневно. Потому как теперь заместо тракторов заводы делают танки. Он, Пашок, хотя и несовершеннолетний, а понимающий… …Теперь, мама, обязанность моя бить фашистское зверье без жалости. И не могу я представить, чтобы какой-то поганый Фриц или Ганс предстал возле нашего пруда и расселся у нашей березы. За меня будь спокойна, я здоров и в полной силе. Пропиши это все бате на фронт.