Итоги Итоги - Итоги № 53 (2011)
— Как отнеслись в Политбюро к решению вернуть Андрея Сахарова в Москву?
— Я был на Политбюро, когда Горбачев в конце заседания поднял вопрос о возвращении Сахарова из Горького. Отношение к этому делу в том составе Политбюро, думаю, было непростым даже у тех, кто понимал необходимость перемен. Тем не менее все молча восприняли это предложение, а через несколько дней состоялся известный телефонный разговор Горбачева с Сахаровым, после которого академик вернулся в Москву. Еще задолго до перестройки я читал брошюру Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Она произвела на меня двойственное впечатление. Сахаров был прав в том, что в мире есть вещи поважнее, чем военное превосходство двух великих держав. Но тогда мне было трудно представить, как творец ядерного оружия, отдавший этому делу основную часть своей жизни, превратился в противника его создания. Да и некоторые общественно-теоретические изыски ученого носили непрофессиональный характер. В принципе же его позиция не противоречила идеологии перестройки, вписывалась в контекст политики Горбачева. Кстати, осенью 1988 года на Политбюро было одобрено постановление о восстановлении Сахарова в правах на награды. Правда, академик отказался их принять до реабилитации всех политзаключенных.
— Правда ли, что план перестройки писался в Завидове, в нынешней президентской резиденции «Русь»?
— Такого документа, как «план перестройки», разумеется, не было. Что касается концепции перестройки, то она начала складываться еще до того, как Горбачев стал генсеком. Но действительно, заключительная работа над многими его выступлениями происходила в Завидове, куда Горбачев приглашал Александра Яковлева и меня, а также Валерия Болдина. Тех, кому он полностью доверял и кто был способен генерировать и положить на бумагу близкие ему идеи. Потом мы вместе обсуждали представленные тексты. Горбачев их редактировал, но в основном рассуждал вслух по существу вопросов и форме их подачи. И так по нескольку раз. Работали мы по 10—12 часов в день, а для обсуждения собирались в особняке генсека, в охотничьей комнате. К нам регулярно заходила Раиса Максимовна, угощала нас молоком, а иногда высказывала и свое мнение. Вечером за ужином мы позволяли себе выпить по рюмке и отправлялись делать «домашнее задание». Иногда смотрели фильмы и играли в шахматы. Разочарую: не охотились и не рыбачили. Завидово, конечно, располагало к этому. Брежнев раньше здесь жил месяцами. Яковлев уверял, что местный лес был полон разнообразной дичи. Он мне рассказал, что как-то один раз Леонид Ильич пригласил его на охоту, а он опрометчиво отказался. В результате так и продолжал ходить в ранге первого заместителя заведующего отделом пропаганды в отсутствие его заведующего. Кстати, о дичи. Когда в 1986 году я стал секретарем ЦК, а затем и членом Политбюро, то в числе различных привилегий — дача с обслугой, ЗИЛ-«членовоз», охрана, заказ продуктов на дом, обед, доставляемый в рабочее время в кабинет, — были обязательными дары леса к праздникам из Завидова. Однажды мне позвонила на работу жена и сообщила, что охранники привезли большие оковалки завидовского лосиного или кабаньего мяса, которые не могли даже влезть в холодильник. Я еле уговорил чекистов забрать подарок обратно.
Мои попытки отказаться от чрезмерной, как мне казалось, охраны секретарей ЦК КПСС закончились неудачей. Вообще-то было даже неясно: охрана это или слежка. С немалыми трудностями Горбачеву давался каждый шаг по свертыванию привилегий, но мы сразу условились не награждать орденами юбиляров из числа членов высшего политруководства. При этом нам долго не удавалось сломать систему льготного распределения продуктов через так называемую столовую лечебного питания.
— С политической реформой, видимо, было не легче?
— Идея покончить с ситуацией, когда стержнем государства сверху донизу является партия, а государство на всех уровнях руководит экономикой, бродила в моей голове еще до прихода Горбачева к власти. Ведь главной причиной застоя были как раз партийная монополия на власть и государственная монополия в экономике. И изначальный смысл перестройки состоял именно в том, чтобы превратить партию в партию, а государству дать возможность быть государством. Но формы перехода к такому состоянию стали предметом острых обсуждений даже в самом ближайшем окружении Горбачева. Партийные консерваторы считали монополию КПСС не только естественным, а даже более прогрессивным состоянием, чем конкуренция партий на Западе. По структуре государственной власти также возникли разночтения. Я был убежденным сторонником классической системы, при которой демократически избранный парламент, Верховный Совет, формирует правительство и выполняет законодательные функции. Горбачев же считал, что наряду с Верховным Советом надо было создать более широкий форум — съезд народных депутатов, наделив его председателя функциями главы государства. В дальнейшем в систему власти был вписан и институт президента, но слишком поздно.
— Как в руководстве реагировали на слабое выступление членов ЦК КПСС на первых свободных выборах в 1989 году?
— Нервно. На заседании Политбюро в марте 1989 года Лигачев, Зайков и другие коллеги дружно навалились на прессу, обвиняя ее во всех смертных грехах. О коллективной отставке Политбюро, чтобы развязать руки генсеку, говорили Рыжков и Шеварднадзе. Мотив возможной личной отставки звучал и у члена Политбюро Николая Слюнькова. Да, это было серьезное поражение, но поражение прежде всего консервативных настроений в партии, а не идей перестройки.
— Правда ли, что Николай Рыжков в 1990 году предложил Горбачеву уйти «по-доброму» с поста генсека КПСС?
— Впервые слышу. Рыжков на такой шаг вряд ли смог бы решиться. Если вам Рыжков утверждал такое, то он сам это и придумал. На мой взгляд, уходить в отставку надо было Николаю Ивановичу, и не в 1990-м, а на два-три года раньше, когда стало обнаруживаться, что его взгляды несовместимы с радикальной экономической реформой. Реформа 1987 года была тщательно разработанной, а ее срыв в условиях троекратного падения цен на нефть обрек страну на серьезный экономический кризис и послужил одной из главных причин поражения перестройки. Смысл был в том, чтобы превратить предприятия в самостоятельно действующих товаропроизводителей, работающих на рынок. Намечались переход к свободному ценообразованию и постепенная отмена госмонополии внешней торговли. Реформа должна была пройти в течение двух-трех лет. Пленум ЦК в июне 1987 года принял развернутую концепцию и программу реформы, Верховный Совет — закон о госпредприятии, а Совет министров — 12 постановлений, в частности, о порядке создания на территории СССР совместных предприятий и предоставлении кредитов гражданам, занимающимся индивидуальной трудовой деятельностью. Шла трудная дискуссия. Например, Рыжков категорически выступал против придания плановым заданиям ориентировочного характера, замены централизованного снабжения предприятий оптовой торговлей, перехода к рыночному ценообразованию. В итоге премьер согласился с предложениями ученых, но потом затянул осуществление принятых решений. Приглашение в мае 1989 года в правительство академика Леонида Абалкина ситуацию не спасло. Драма Абалкина, а затем Григория Явлинского и Станислава Шаталина в том, что с каждым годом в экономике нужно было действовать все более решительно, а политическая обстановка быстро ухудшалась. Программа «500 дней», хотя и не отличалась фундаментальностью, в смысле углубления самостоятельности предприятий, развития рыночных отношений была вполне приемлемой. Но в представленном виде не могла быть принятой из-за своей антисоюзной направленности. В ней не было даже упоминания о союзном правительстве, а говорилось о некоем межреспубликанском экономическом комитете. Вспоминаю, что, занимаясь назревшими к концу 1988-го — началу 1989 года вопросами СМИ в стране, я неожиданно столкнулся с намерением Николая Рыжкова создать газету Совета министров СССР. Тогда я его спросил: «Для чего вам это надо? Есть ведь целый ряд экономических газет и журналов». Похоже, Николаю Ивановичу очень не хватало рупора консервативных идей. Я считаю, что, если бы решения по реформе 1987 года мы довели до конца, экономическая, а значит, и политическая ситуация в стране могла бы сложиться иначе. Это помогло бы преодолеть экономические трудности, возникшие по объективным причинам. Напомню, что цена на нефть к этому времени упала до 10—12 долларов за бочку.
— В партии было три идеолога — вы, Егор Лигачев и Александр Яковлев. Как распределялись обязанности?
— Вначале — в 1985—1988 годах — куратором идеологической работы был Лигачев. Яковлев как завотделом пропаганды занимался этими вопросами под руководством Лигачева, а затем, в 1987—1988 годах, как кандидат и член Политбюро. Именно в это время между нами и возникли острые противоречия. Осенью 1988 года как вновь избранному члену Политбюро мне было поручено руководство идеологической работой, а Лигачева и Яковлева отодвинули от нее. Но вот странное дело: в аппарате и среди членов ЦК я прослыл радикальным демократом в духе Яковлева, а в среде демократической оппозиции — партийным консерватором, чуть ли не наподобие Лигачева. Должен сказать, что мне не импонировали ни разрушительно-деструктивный зуд радикалов-антикоммунистов, ни тупое сопротивление консерваторов-сталинистов, хотя, конечно, ближе я был к Яковлеву. В числе моих первых шагов на идеологическом поприще было предложение об отмене постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Были отменены ограничения по подписке на газеты и журналы, мотивируемые дефицитом бумаги, а на самом деле служащие идеологическим целям. Внес я и предложение отказаться от традиционных призывов ЦК КПСС к годовщине Октября, превратившихся в пустую формальность. В октябре 1988 года началась эпопея с реабилитацией Александра Солженицына и публикацией его произведений. Союз кинематографистов и группа писателей поставили перед ЦК вопрос об отмене всех ранее принятых дискриминационных решений в отношении писателя. Я провел в ЦК совещание с участием Анатолия Лукьянова, Крючкова из КГБ, трех завотделами ЦК, председателя Союза писателей СССР Карпова. Лукьянов высказался за сохранение жесткой линии в отношении Солженицына. Крючков и Карпов — за более взвешенный подход, разграничение юридических аспектов выдворения писателя и его взглядов. Я доложил о ситуации Горбачеву. Он поручил Лукьянову и Крючкову внести предложения о юридической реабилитации Солженицына. Но выполнение этого поручения стало затягиваться, хотя я не раз о нем напоминал Лукьянову. В начале 1989 года ситуация вокруг Солженицына и публикации его произведений стала вновь обостряться. Тогда я посоветовал главному редактору «Нового мира» начать публикацию произведений писателя с «Ракового корпуса» и «В круге первом» — книг, по которым у журнала была договоренность их публиковать еще до выдворения писателя, но автор настаивал на публикации именно «Архипелага». В конце июня секретариат Союза писателей обратился с просьбой вернуть писателю гражданство и начать публиковать его произведения по его сценарию. Об этом я доложил на Политбюро, и это без обсуждения было принято к сведению.
