Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Что читать»
«Надо идти вперед дорогой свободы. Установление диктатуры, о неизбежности и желательности которой говорят и справа, и слева, — гибельный путь…
Я бы хотел ошибиться, но риск хаоса, из которого уже не выбраться демократическим путем, очень высок. Мы должны быть предельно внимательными, чтобы победа демократии не стала победой над здравым смыслом.»
Книга для тех, кто хочет вновь почувствовать тяжелую поступь истории.
Герхард Шредер «Решения. Моя жизнь в политике»Вольные размышления о событиях и проблемах 1990-х, о тех вызовах, которые стояли перед Германией и о решениях, которые приходилось принимать руководителю страны. Особенность книги Шредера — неожиданный интерес к ней со стороны широкой публики. Причина этого интереса — в тесном сплетении исторических судеб России и Германии. Мы помним, что это сплетение судеб вовсе не братские объятия, а часто и реки крови, пролитой в жесточайших войнах.
«Те, кто придут после нас, не несут никакой вины, но они должны нести ответственность, точно так же, как и мое поколение. Это должно передаваться каждому новому поколению. Так и будет. Потому что нет свободы без памяти.»
Маргарет Тэтчер «Искусство управления государством»Апология консерватизма от «железной леди» — строгая, рациональная, научная, нечто среднее между мемуарами, философским трактатом и пособием для начинающих политиков. Книга вышла в Британии в 2002 году и совершенно не вписывается в нынешний неолиберальный, почти социалистический контекст европейской политики. Особенно заметен конфликт баронессы с идеей «общеевропейских» ценностей: Тэтчер всегда с неодобрением смотрела на европейскую интеграцию. Она по-прежнему убеждена, что «Европа по сути своей реформам не поддается», евро ждет печальная судьба, а с Россией надо считаться.
Отличное средство от «обамомании.»
Билл Клинтон «Моя жизнь»История о том, как простой американец из Арканзаса сходил во власть и вернулся обратно — все равно как в ином царстве побывал. Клинтон все время подчеркивает, как давили его вашингтонские хоромы, пропитанные крепким духом власти.
Но мужества Клинтону было не занимать. Вот он агитирует в захудалом городишке Джойнер. В пивной. И слышит такие речи: «Парень, ты ведь понимаешь, что мы тебя здесь завалим? Ты — длинноволосый профессор-хиппи из университета и, насколько нам известно, коммунист. Но вот что я тебе скажу. Любой, кто отважится заниматься агитацией в пивной Джойнера в полночь в субботу, заслуживает того, чтобы хотя бы в одной избирательной урне оказались бюллетени в его поддержку!»
Николай и Марина Сванидзе «Медведев»Диалог с главой государства о национальной идее, демократии, правосудии, коррупции и многих-многих насущных для страны вещах. К сожалению, мало кто сегодня задается вопросом «Кто такой господин Медведев»?
«Президент в нашей стране отвечает за все. Вообще за все. И с этой мыслью нужно жить. Она, конечно, не должна кружить голову — чтобы крышу не сносило от власти, от возможности принять практически любые решения в рамках Конституции.
Есть понимание, что на тебе финальная ответственность. Да. Можно позвонить самым близким товарищам, можно позвонить тому же Владимиру Владимировичу. Но в конечном счете ответственность все равно будет твоя.»
№ 2, ноябрь-декабрь 2008 года
Александр Терехов
«Каменный мост»
книга номераАлександр Терехов не публиковал новой прозы больше десяти лет. Автобиографические записки об университете и о легенде журфака Эдуарде Бабаеве, чьими лекциями заслушивалось несколько поколений, не в счет: другой жанр. После «Крысобоя» Терехов-прозаик молчал. Роман «Каменный мост», называвшийся в рукописи «Недолго осталось», выходит в издательстве «АСТ» в марте этого года. Авторская датировка — 1997–2008.
Терехов начинал не только как писатель, но и как журналист коротичевского «Огонька». Его новая вещь — не только исторический детектив и психологический роман, но и журналистское расследование. Речь в нем идет о широко известном в узких кругах (среди историков, сталинистов и антисталинистов) «деле волчат», как называлось оно согласно личному сталинскому определению. Волчатами Сталин назвал двух главных фигурантов: Нину Уманскую (дочь дипломата) и Владимира Шахурина (сына наркома авиапромышленности). Оба — старшеклассники, ученики знаменитой 175-й школы, где учились дети партийной элиты. По официальной версии, Шахурин был влюблен в Нину и требовал, чтобы она осталась с ним, когда ее отца отправили послом в Мексику. Она отказалась, и девятиклассник выстрелил сначала в нее, а потом в себя. Год спустя погибли в авиакатастрофе Нинины родители. Вероятно, они были последними, кто мог пролить свет на это дело.
Тереховская реконструкция этой истории небесспорна, и не в ней суть. Пересказывать фабулу я не собираюсь, спорить с ней и без меня найдется немало охотников, занимавшихся расследованием трагедии 1943 года всерьез, с привлечением документов и свидетельств. Я о другом: тереховский роман — серьезное литературное событие. Может быть, первое за несколько лет, и уж, безусловно, самое значительное за последний год. Одной сенсационностью выводов такое не обеспечивается: перед нами концептуальное высказывание, и критику наконец доступна полузабытая радость от трактовки неоднозначного, глубокого, масштабно задуманного текста. С этим можно поздравить и читателя, и будущего критика.
Признаюсь честно: ранняя проза Терехова (исключая весьма талантливые «Мемуары срочной службы» и дебютный рассказ «Дурачок») мне казалась претенциозной. В неудачном, но весьма честном сочинении «Зимний день начала новой жизни» чувствовалась авторская тоска по Большому стилю, великим свершениям и значительным контекстам: как большинство талантливых последышей Империи, Терехов, формировавшийся в годы позднего застоя, был задуман как Большой Советский Писатель. В этом нет ничего дурного. Судя по некоторым стилистическим особенностям его письма — в особенности по длинной сложносочиненной фразе и пристрастию к внутреннему монологу, в юности на него неизгладимое впечатление произвел Юрий Трифонов. «Каменный мост» — отчетливый pendant к «Дому на набережной», больше того, в самом названии заявлена обоснованная претензия перекинуть мост от советской литературы к новым временам, от советского проекта к сегодняшнему безвременью; и задача эта выполнена. Терехов в девяностые не побоялся написать статью «Памяти Сталина», надолго рассорившую его с либеральным лагерем, который только что обласкал недавнего выпускника журфака и видел в нем главную литературную надежду; на разрыв с этой средой требовалось нешуточное мужество, хотя к противоположному — «имперскому» — лагерю Терехов так и не пристал, надолго выпав из всех парадигм (статья, впрочем, была, имхо, плохая). Такова, впрочем, была и участь Трифонова: его уважали многие, но не присвоил никто. Для шестидесятников и тем более диссидентов он был слишком объективен, историчен, слишком верен идеалам отцов, которых не желал оплевывать и противопоставлял в «Обмене» растленным конформистам. Почвенники не прощали ему ненависти к диктатуре, которую считали основой национального государства, и внимания к городскому быту, который презирали. Трифонов был лучшим — и абсолютно одиноким. Долгие годы у него не было продолжателя. Я не убежден, что Терехов стопроцентно справляется с задачей, но сама ее постановка достойна всяческого уважения.
Дело вот в чем: в ранней прозе Терехова было много самолюбования, что для литературы чаще всего плохо. В новой — много самоненависти, а это почти всегда хорошо. Драма тереховского поколения отчасти в том, что большинство талантливых людей, которым ныне от 35 до 45, застали советскую власть и формулировали первые жизненные установки в ее терминах, с поправкой на ее условия. Советский проект предполагал ниши крупного литератора, властителя дум и социального мыслителя, занятого теодицеей в масштабах страны, то есть оправдывающего и разъясняющего населению художества власти. Большинство отечественных политологов воспитаны, увы, в этой парадигме. Большинство же литераторов, тереховских ровесников, ярко начинали, но быстро сдулись: они увидели, что их литература ровно никому не нужна, и задохнулись в безвоздушном пространстве. Терехов не задохнулся — он накопил сил для того, чтобы судить нынешнее время с позиций того, ужасного, но и грандиозного.
Когда-то искусствоведа Людмилу Лунину судили за то, что певца героической смерти, живописца Верещагина, она посмела назвать некрофилом во фроммовском смысле; был целый процесс. Я не хочу ни инспирировать процесс, ни оскорблять Терехова, написавшего, на мой взгляд, очень важную книгу, но без некрофилии (во все том же философском смысле) тут не обходится. Автор влюблен в шестнадцатилетнюю мертвую девочку из сталинского дома, большого и страшного конструктивистского серого дома на набережной, а живые девушки для него гораздо более мертвы и безразличны, потому что научились жить без воздуха и даже не знают, какой он бывает. Это книга о любви к прошлому и отвращении к настоящему, о любви к масштабу и отвращении к мелочности; тут нет никакого сталинизма, поскольку сталинская эпоха важна Терехову-прозаику лишь как время исключительных по накалу страстей и небывалых коллизий. И потом, мы ведь не на теоретическом диспуте. Нам важен художественный результат — а результат налицо: перед нами сочинение увлекательное, динамичное, субъективное, спорное, но главное — проникнутое нешуточным страданием. «Я — рыба глубоководная», говорил о себе Андрей Тарковский. Терехов, как и все дети застоя, тоже рыба глубоководная. Он не виноват, что его тянет на глубину, — хотя ему отлично известно, какие чудовища там таятся и чем кончаются встречи с ними.
