Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Что читать»
«Цифровой» — не продолжение недавней и всенародно любимой притчи «Vita nostra», но своеобразная параллель к ней. Там была история девочки, оказавшейся буквой, — а здесь сага о мальчике, оказавшемся цифрой. Не раскрываю этим никакой тайны, поскольку, во-первых, в книге все становится ясно уже на второй главе, а во-вторых, прелесть романов Дяченко давно уже не в закрученных сюжетах. Сюжеты как раз представляются мне избыточными — авторов двое, и фантазируют они интенсивнее, чем один нормальный писатель. В тандеме Стругацких кто-то один (чаще Борис) говорил: стоп, здесь мы пишем. В тандеме Дяченко — не братском, а супружеском — авторы, видимо, слишком любят друг друга и не могут вовремя сказать другому: стоп. В результате в любой их книжке значительно больше наворотов, чем нужно, чтобы донести даже до непонятливого читателя главную мысль (или главный вопрос). Все эти придумки по отдельности потянули бы на классную повесть или даже роман — чего стоит программа «Пиноккио», которую экспериментатор в какой-то момент вшивает главному герою: программа эта позволяет отличать правду от лжи, и мир для героя тотчас превращается в царство лжецов. (Впрочем, тут явный привет тому же Борису Стругацкому — в «Бессильных мира сего» герой уже был наделен такой способностью, ничего, впрочем, не прояснявшей: он понимал, когда собеседник врет, но, хоть убей, не постигал, зачем). Собственно, единственный конструктивный недочет романов Дяченко, еще мешающий их авторам гордо назваться современными классиками, — это именно избыточность фабульных ходов, героев, линий и ответвлений, неумение остановиться; но это, так сказать, «высокая болезнь». «Много — не мало», говорят знающие люди, когда водка переливается через край.
Не стану углубляться в фабулу — на пять глав романа приходится штук десять внезапных и резких поворотов, сопровождающихся сменой интонации и в каком-то смысле протагониста (главный герой, четырнадцатилетний Арсен, эволюционирует так стремительно, что за месяц успевает прожить полноценную жизнь, вплоть до мудрой старости). Не будем также соблазняться простоватой, нарочито соблазнительной мыслью, которую авторы подбрасывают невзыскательному читателю в качестве основной морали (Дяченки хорошо изучили механизм читательского интереса — некоторые потребители прозы не могут без такой басенной морали, а не находя ее — остаются неудовлетворенными, всерьез обиженными; если писатель хочет, чтобы его любили, он должен научиться кидать простому читателю готовые выводы, а сложного, напротив, привлекать недосказанностью, — так в советские времена отдавали положительному герою лобовую банальность, а главный вопрос влагали в уста отрицательного). У Дяченок ближе к финалу высказана именно такая лобовая мысль — что все цифровые технологии, заставляющие нас подменять собственную личность виртуальной, суть утонченные способы вербовки, к которой прибегают… ну, не инопланетяне, скажем, а альтернативная форма жизни. Долой компьютер, телевизор и сетевую игру. Читатель, который добудет из «Цифрового» только этот вывод, недалеко уйдет от родителей героя, в первой же главе отлучающих его от компьютера, дабы «снять с иглы». К каким катастрофическим последствиям это повело — прочитавшие уже знают, а не читавшие догадываются.
Главная же задача авторов, которая, как всегда у МСД, несколько в тени, — отчасти сродни эксперименту пилота Пиркса в лемовском «Дознании»: там герою предстояло понять, кто из членов экипажа робот. Пирксу было легче — он смоделировал нештатную ситуацию и в конце концов понял, кто действует по сложному, но алгоритму, а кто способен принять незаконное, но спасительное решение. МСД задаются вопросом: что отличает «цифрового» героя от подлинного? Как отличить персонажа с написанной для него программой (кто пишет — неважно, назовите инопланетянином, провокатором, манипулятором) от человека, которого этот вирус еще не поразил?
Интересно вообще, что именно эта задача весьма часто ставилась именно в восточноевропейской, социалистической фантастике: Лема я уже упомянул (кстати, этот рассказ — единственный из пирксовского цикла, хотя не самый эффектный — был экранизирован в 1978 году, это был хороший советско-польский фильм Марека Пестрака). В знаменитом фильме Веры Хитиловой «Турбаза ''Волчья''» инопланетяне тоже ставили эксперимент над детьми — заставляли выбрать одного, которого по общему решению убьют, чтобы спасти остальных. Там главной особенностью человечества оптимистично провозглашалась способность в критический момент встать выше частных разногласий — этого инопланетяне не учли. Сегодня Марина и Сергей Дяченко ставят редкостно своевременный вопрос: как отличить запрограммированного от незапрограммированного? Программируемых — миллионы: не зря в романе постоянно упоминаются реклама, уличные слоганы, телевидение, блоги, примитивные психотехнологии. Что будет отличать манипулируемого — и, следовательно, себе уже не принадлежащего, — от упрямца, сохранившего индивидуальность? Авторы последовательно тестируют героя на множестве хитро смоделированных ситуаций: запрограммированный способен любить, страдать от неудовлетворенного честолюбия, видеть себя со стороны, нестандартно мыслить, бунтовать, негодовать. Он лишен только одного, на что прозрачно намекает второе название.
Страх смерти.
Потому что смерти у цифрового нет — в нужный момент включается резервная копия, и только.
Люди привыкли ненавидеть этот страх, всячески изгонять его, именно ему мы обязаны худшим в себе — трусостью, нерешительностью, малодушием. Но хотим мы того или нет, именно этот страх подпитывает другую важную нашу особенность — сознание своей, а значит, и чужой уникальности. Страх исчезнуть, оборотная сторона которого — страх убить. Очень полезная вещь.
Почему именно в соцлагере этот вопрос стоял так остро? Потому что лучшие умы социалистической Европы занимались труднейшим вопросом — как поставить блок на пути тоталитарной пропаганды? Что способно остановить человека, стоящего на пороге зомбирования? Какую, грубо говоря, программу вшить в героя, чтобы этот герой не покупался на манипулирование (телевизионное, газетное, финансовое etc)?
Вживить это сознание своей уникальности, которое, увы, немыслимо без постоянного напоминания: «Vita nostra brevis est».
Две части получившейся дилогии соотносятся неоднозначно: казалось бы, главная героиня «Vita nostra» должна как раз отказаться от собственной индивидуальности, к чему и направлены все унижения. Ей надо избавиться от гордыни, привязанностей, даже и памяти — чтобы стать полноценной частью текста. Второй роман прямо противоположен по знаку: чтобы сохранить в себе человеческое, надо цепляться за слабости, даже пороки. Они более живучи, чем добродетели. Именно за них можно удержаться, когда тебе грозит вот-вот имеющее быть превращение в сверхчеловека, а точнее — нечеловека.
Обращение МСД к теме зомбирования и манипулирования весьма симптоматично — все-таки в Киеве живут, там сейчас идет такая борьба за умы, что мамa не горюй. Любопытно, что у нас в девяностые подобная тематика почти отсутствовала — разве что Пелевин в «Generation П» писал о виртуальном мире, но там был виртуальный Березовский, а герой до последнего момента оставался настоящим. Характерная иллюстрация к различию русской и украинской ментальности: мы все-таки воспринимаем окружающий мир — рекламу, шоу-бизнес, политику — как цирк. На Украине иначе: там между тобой и человеком в телевизоре — разница минимальная.
Чем особенно привлекательна эта книга, так это тем, что она хорошо написана. «Дяченки», как ласково называют их фаны по обе стороны границы, пишут выразительно, лаконично, увлекательно, «весело и чувствительно», как характеризовал когда-то Паустовский манеру Диккенса, — словом, очень здорово; лично мне больше всего понравилась третья глава, с пионерлагерем. Но, в общем, там столько всего, что каждый найдет фрагмент и героя на собственный вкус — как в хорошем квесте. Но роман Дяченок отличается от квеста по одному и главному параметру: после его прохождения, хочешь не хочешь, придется жить несколько иначе. Как минимум внимательней вглядываясь в окружающих.
Короче, острое сознание того, что vita nostra brevis est, как раз и порождает то самое ars, которое longa.
Книги об играх и о тех, кто заигрался
Виктор Пелевин «Принц Госплана»Первая в России повесть о похождениях геймера, отождествившегося с трогательной фигуркой Prince of Persia. Шедевр раннего (1991) Пелевина, принесший ему первую славу — наряду с «Затворником и Шестипалым», «Проблемой верволка» и «Водонапорной башней». Несомненная польза «Принца» заключалась не только в том, что его автор раньше других осмыслил опасности чрезмерной виртуализации, но и в том, что в повести содержался ряд полезных советов по убиванию стражников и преодолению разрезалок пополам. К сожалению, опыт Пелевина долгое время оставался уникальным — в следующие десять лет увлекательно написать о виртуальности никому не удавалось. Проза получалась плоская, как монитор.
