Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина
Помимо конкретно-исторических факторов интереса к Московской Руси были и другие обстоятельства, связанные со стремлением человека эпохи Возрождения раздвинуть границы привычного мира. Первые европейские описания нашей страны были инспирированы в том числе общим духом времени с его интересом к далёким и ранее неизвестным землям.
Открытие Московской Руси европейцами выразилось в появлении в конце XV — начале XVI веков целой серии сочинений, посвящённых её описанию. Русь открывали путешественники, купцы и дипломаты. Однако не меньшую роль играли учёные — европейские географы, историки и теологи, никогда не бывавшие на Руси, но составившие её первые описания и карты[268]. Это тоже весьма характерная деталь: бытовало мнение, что лучше знали те или иные страны вовсе не те, кто там побывал, а те, кто ими больше интересовался[269]. Такие «воображаемые путешествия» стали популярными и в дальнейшем, а многие работы о России создавались в кабинетах европейских столиц.
Для сочинений ренессансных мыслителей характерна одна отличительная черта, которую перенимают авторы последующих столетий: не просто «стенографическая» передача услышанных рассказов о таинственной Московии, но их критический анализ, привлечение работ как недавних предшественников, так и древних авторов[270]. Однако даже прибегая к критическому анализу, европейцы воспринимали «диковинные московские нравы» через призму собственных представлений и предрассудков, в том числе религиозных. Отсюда, как отмечает Г. Меттан, проистекает «непонимание и резкое неприятие обычаев „варваров", живущих под „тиранией" князей»[271].
Модели открытия Другого
Несмотря на то, что в историографии знакомство европейцев с Московской Русью именуется «открытием», это «открытие» осуществлялось в соответствии с уже выработанными моделями восприятия Другого. Как справедливо утверждает А. В. Чудинов, «сталкиваясь в своей жизни с чем-то необычным, человек неизбежно пытается сопоставить этот новый опыт с уже пережитым ранее, сравнить с тем, что хорошо знает, вписать в привычную для себя систему координат. Так же происходит и с массовым сознанием: оно тоже стремится адаптировать всякий новый феномен к уже имеющемуся коллективному историческому опыту, хранилищем которого служит историческая память»[272].
В результате авторы воспринимали незнакомый мир через призму традиций и заранее заданных идеологических и мировоззренческих установок[273]. Получаемую информацию они приспосабливали к привычным для них самих и их читателей реалиям и представлениям, встраивали их в иную и понятную им систему отношений, поэтому описанное ими лишь внешне напоминало ту или иную сторону русской действительности[274]. Кроме того, идентификация Западом Руси была обусловлена не столько сведениями, собранными в ней, сколько собственной европейской дискурсивной практикой. Этот процесс отвечал внутренним европейским задачам, и «открытие» России должно было содействовать их решению[275].
Первой моделью восприятия России стало представление Европой образа Востока. Как отмечал Э. Саид, «Восток (Orient) — это почти всецело европейское изобретение»[276]. Если «Запад» — это самоназвание, то «Восток» и «Азия» — это имена, которые Запад дал иным народам и землям, которые сами себя называли иначе[277]. Поэтому «Восток», как и «Запад», в данном случае является понятием не географическим, а культурным, основанным, по словам Э. Саида, на «неискоренимом разделении западного превосходства и восточной неполноценности»[278]. Как отмечал исследователь, именно «Восток помог Европе[279] (или Западу) определить по принципу контраста свой собственный образ, идею, личность, опыт»[280]. Более того, по его убеждению, «европейская культура выиграла в силе и идентичности за счёт того, что противопоставляла себя Востоку как своего рода суррогатному и даже тайному „Я"»[281].
Главным Другим для европейской системы государств на протяжении долгой истории была Османская империя как ключевой элемент оппозиции «Запад-Восток». В XIV–XV веках Европа всё больше ощущала турецкую опасность. Это приводило к росту ксенофобии на Западе в отношении Востока, который начал рассматриваться как принципиальный враг «христианского мира», источник физической угрозы[282]. Турецкую угрозу изображали в апокалиптических тонах как последнюю атаку ислама на христианство, потому миссия Запада заключалась в том, чтобы овладеть Востоком и его исправить. Это однако не мешало европейским государям заключать союзы с султаном против своих соперников[283].
Второй моделью восприятия Московской Руси стало свойственное европейскому средневековому сознанию осмысление чужого мира «по аналогии», то есть посредством сравнения с каноническими образами и понятиями, зафиксированными в Священном Писании, трудах теологов, с событиями древней и церковной истории[284], а также со своими собственными порядками и устоями.
Третьей моделью стало восприятие неевропейского мира через колониальную оптику, а также в контексте идеи христианского миссионерства, что было свойственно эпохе Великих географических открытий. Запад представлял любой нехристианский мир в соответствии со стадиальным мышлением, то есть как мир недоразвитый, отстающий, находящийся на той стадии, через которую Европа уже прошла. Поэтому любая «младшая цивилизация» при столкновении со «старшей», европейской, непременно должна у неё учиться. В результате колониализм в отношении Руси очень рано проявился в синдроме «культурного наставника»[285]. По словам Э. Саида, сама идея европейской идентичности формировалась как «идея превосходства над всеми другими не-европейскими народами и культурами», а «ориентализм всегда зависел в своей стратегии от этого гибкого позиционального превосходства»[286]. В соответствии с таким подходом иные по культуре народы воспринимались как недоразвитые, задержавшиеся в своём развитии, поэтому им были нужны христианская миссия и просвещение, ускоренное ученичество. Предполагалось, что именно этого желает любой народ. Если же он упорствует в своём невежестве, то переходит в разряд врагов христианского мира[287].
Поэтому контактировать с таким миром нужно было как с принципиально чуждым, враждебным и невосприимчивым к культурному влиянию, который следовало тем или иным способом колонизировать или обезопасить, сделать вассалом или союзником. Именно такой взгляд на неевропейский мир распространился на Московскую Русь, и на протяжении последующих столетий Россия представлялась зачастую как молодое государство, которое либо совершенно не способно воспринимать достижения европейской цивилизации, либо способно исключительно копировать их внешнюю сторону, не понимая сути и оставаясь варварской страной[288]. Например, Д. Ливен в своей книге об империях отмечает, что Российская империя «оставалась периферийным и отсталым в экономическом и политическом отношении государством, больше похожим на некоторые британские небелые колонии, чем на саму Британию»[289]. Об этом же пишет А. Безансон, подчёркивая, что во многих отношениях Россия отставала от Европы «не на пятьдесят, а на целую тысячу лет, если не больше»[290].
Итак, в результате контактов с Востоком, исламским
