Хантер Томпсон - Царство страха
Именно поэтому меня так трясло, когда я наконец оказался в своем номере, быстро запер дверь и накинул цепочку. Не то чтобы я испугался тюрьмы и избиений. Таким образом меня охватывал медленно подкатывающий шок, шок от понимания того, что я больше не стою в изящной позе и не Разъясняю Свои Взгляды. Эти ублюдки все знали о моих взглядах, и все-таки они намеревались вышибить мне мозги. Им было глубоко плевать на то, что Национальный Комитет Демократической партии выдал мне специальную пресс-карту, гарантирующую неприкосновенность; их не волновало, что я прибыл в Чикаго как гость с намерением поселиться в отеле, аккуратно уплатив все сборы и налоги, и что я не собирался причинять никому ни малейших неприятностей.
В том-то все и дело. Моя невиновность свидетельствовала против меня, делала меня потенциально опасным в глазах этих гнилых вороватых мразей, что рулили этим Конгрессом, – Мэром Чикаго Ричардом Дж. Дэйли и Линдоном Бэйнсом Джонсоном, тогдашним президентом США. Эти свиньи плевать хотели на какие-то там Права. Они просто знали, чего хотят, и располагали достаточной силой, чтобы смести с земли любого, кто встанет на их пути.
Пока не забыл, скажу одну важную, на мой взгляд, вещь насчет всего движения протеста шестидесятых годов. В то время казалось, что между гражданами и государством (или «системой», или «истеблишментом») шел некий диалог. Если вы боролись за свое Право, существовали шансы, что к вам прислушаются, не важно, признавалось это официально или нет. Норман Мейлер сказал давным-давно по тому же поводу, что он впервые ощутил, что между ним и Белым Домом существует реальная связь, только после избрания Кеннеди президентом. Даже когда к власти пришли такие люди, как Джонсон и Макс Банди – и даже такие, как Пэт Браун и Булл Коннор, – шум, который мы поднимали, явно достигал ушей власть имущих и не раз заставлял их менять свою политику… даже если формально эти люди отказывались говорить с нами. Так что сам акт протеста, пусть даже сопровождаемый насилием, в конечном итоге можно было рассматривать как демонстрацию исполненной оптимизма веры (по большей части подсознательной, я думаю) в благоразумных «старших», тех, кто способен изменить положение, – мы просто указывали им на неочевидные для них вещи и даже определяли политические реалии.
Эти ублюдки так никогда и не поняли самого главного – «Движение» выражало глубокую, беззаветную веру в Американскую Мечту. Люди, которые «боролись» в те годы, не были жестокими и циничными чудовищами, которыми их делал официоз. На самом деле в демонстрациях участвовали среднестатистические отцы семейств, которых лишь немного встряхнули, ненадолго оторвали от вредных привычек, от их ленивой, косной, повернутой на деньгах жизни… и, уже однажды осознав свою внутреннюю уверенность, они, несомненно, поступали правильно.
Само Стремление Спорить, пусть и с применением насилия, подразумевает готовность оппонента прислушаться к вашим аргументам и доводам или хотя бы к производимому вами грохоту под видом политического протеста. В шестидесятые много раз случалось, когда облеченные властью люди резко меняли курс под давлением сложных обстоятельств: Джон Кеннеди по поводу Кубы и Залива Свиней, Мартин Лютер Кинг-младший и война во Вьетнаме, Джин Маккарти и «закулисные перестановки в Сенате»; Роберт Ф. Кеннеди и его отношение к марихуане, и длинным волосам, и тому, что в конце концов стало Властью Фриков; Тед Кеннеди и ситуация с Фрэнсисом К. Моррисси, не говоря уже о сенаторе Сэме Эрвине, поменявшем свои убеждения по поводу прослушивания телефонных разговоров и «превентивных арестов».
В любом случае в политике шестидесятых преобладало убеждение, что Хорошие Парни медленно и верно, порой неуклюже, но берут верх над Плохими Парнями. Самым ярким примером стало невероятное отречение Джонсона 1 апреля 1968 года, в День Дураков. Так что никто всерьез не ожидал изменений, наступивших тем летом: сначала Чикаго, где Джонсон устроил на Конгрессе нечто вроде второго поджога Рейхстага, затем – появление во власти Эгню, Никсона и Митчелла, исполненных такой враждебности к переменам, такой глухоты ко всему, о чем говорили предыдущие десять лет, что потребовалось некоторое время просто для того, чтобы понять: орать на этих придурков совершенно бесполезно. Они рождены глухими и тупыми, изменить это невозможно.
Таков был урок, который я вынес из Чикаго. Выборы шерифа, в которых я участвовал два года спустя, оказались лишь повторением уже пройденного, как и в тот момент, когда в Грант-Парке меня пнул дубинкой в живот один коп, которому я показал пресс-карточку. В Чикаго я наконец уяснил: полиция США принимает в свои ряды мстительных убийц, которые занимаются тем, что нарушают те самые законы, которые должны охранять. Не далее как в четверг вечером на заседании Национального Комитета Демократической партии уже было недостаточно иметь журналистскую проходку; меня выставили из ложи прессы специально нанятые на этот случай отставные копы, а когда я заартачился, то меня поставили к стене лицом и обыскали на предмет оружия. Тут я понял: если достаточно долго выражать свое недовольство, в этой стране тебя ждет тюрьма, будь ты хоть трижды прав.
Жаловаться было некому – вокруг сидели те самые люди, которые платили унижавшим меня свиньям. Незваным гостем я явился на территорию вечеринки Линдона Джонсона, и меня с трудом терпели, пока я молчал. Если же мне не удастся держать рот на замке, меня немедленно попотчуют тем же, что и других непонятливых на Мичиган Авеню, или Уэллс Стрит, или в Линкольн-Парке… Именно – газом, дубинками толпы обезумевших копов, получивших от Дэйли – Джонсона карт-бланш на любые зверства, пока Хьюберт Хамфри рыдал от паров слезоточивой «радости» в своем номере на двадцать пятом этаже «Хилтона».
После Чикаго многим стало не по себе. Что до меня, то это был шок от внезапного понимания реальной ситуации, от спуска с небес на землю. Я приехал туда как журналист, мой кандидат был убит в Лос-Анджелесе двумя месяцами ранее. Из Чикаго я уезжал в состоянии неконтролируемой ярости, выяснив вдруг, что все мы на самом деле находимся в глубокой заднице. Казалось, во всей этой обреченной стране не найдется силы, способной бросить вызов прогнившей, алчной и продажной машине Дэйли и Джонсона. Стоя у трапа самолета, я отчаянно пытался найти выход, и одна дельная мысль меня тогда посетила. Жизнь показала, что даже нечаянная мечта дилетанта способна воплотиться в реальность, если приложить к этому достаточно усилий.
Так все и началось. А закончилось все тем, что в первые недели октября 1970-го я выдвинул свою кандидатуру на пост шерифа Эспена. Эта предвыборная кампания стала полноцветным и отрепетированным повторением прошлогодней вакханалии «Джо Эдвардса в мэры!». Мы едва не победили тогда, поскольку местным властям не сразу пришло в голову отнестись к нам серьезно. Они смекнули, что творится у них в округе, когда уже почти проиграли. Только совершенная в последнюю минуту подмена бюллетеней позволила им остаться у власти – и то лишь оттого, что у нас не набралось $2000, необходимых для оспаривания этого нарушения в суде. 29-летнего фрика-байкера остановили буквально в метре от кресла мэра Эспена. Несмотря на то что Эдвардс проиграл, мы предложили нечто новое американской политической игре. Этакую забористую комбинацию вибраций Вудстока и активности «новых левых», замешенную на ценностях демократии Джефферсона и отдающую сильным эхом этики Бостонского Чаепития. Теперь мы знали, как бросить вызов мерзавцам большой политики с менталитетом Эгню, играя по их же правилам. Голоса вместо бомб, захват и использование их машины власти вместо ее разрушения.
Национальная пресса вдоволь отплясалась на этих выборах – в основном на разные лады передирая статью о выборах 1969 года, которую я написал для «Роллинг Стоун» («Rolling Stone-67», 1 октября 1970). Статья досконально описывала процесс, шаг за шагом, в мельчайших деталях – я надеялся, что наш концепт «власть фрикам» будет применяться повсеместно для массового распространения и станет именно тем волшебным ключом, который откроет двери для странной политической активности в других местах.
* * *Так что было нелегко вообразить, что за хуйня могла приключиться в эту беспокойную ночь перед выборами шерифа. Не вызывало сомнений, что местные силовые структуры пришли в состояние глубокого невменоза.
Мы, безусловно, как следует укрепили ферму «Сова». Описанный выше «внешний огневой треугольник» представлял лишь первую линию обороны той безлунной промозглой ночью. Неосвещенный дом был полон вооруженных до зубов фриков, готовых драться до последнего. Снаружи светил один только фонарь, все окна дома надежно затемнили. Внутри вооруженные люди прохаживались взад-вперед, пытаясь унять нервозность за каждодневными занятиями: пили, ели, обсуждали недавние события, планировали ближайшие действия… Все мы были вооружены, никто не собирался спать, и ни один из нас не был уверен, что мы действительно поступаем разумно. Все казалось безумно странным, необычным до нереальности, как будто мы снимались в фильме по сценарию, написанному под кислотой в момент скверного прихода в Шато Мармоне. Какая-то выполненная безумцем халтура о Большой Политике.
