Газета Завтра Газета - Газета Завтра 432 (10 2002)
Святая наша Церковь вместе с Родиной-Матерью склоняются сейчас пред вами с благодарностью за ваш богатырский подвиг, за верность, за вашу любовь ко всем нам.
О, Боже наш! Ты скорбящих мир и труждающихся отрада, дыхание живых и мертвых воскресение и жизнь, пошли воинам нашим, убиенным на поле брани, небесную радость, мир, упокоение и вечную славу. Аминь".
Духовный подвиг всегда имеет тончайшие невидимые для глаза нити взаимосвязей, скрепы преемственности. Это относится не только к древним боевым традициям. Но и к временам недавним. Двое из павших героев десантников 6-й роты родом из Липецкой области. Жили в соседней деревне с Игорем Яковлевым, отважным пограничником, разделившим судьбу Евгения Родионова. Теперь они лежат на соседних погостах.
Ныне настоятельских забот у отца Олега прибавилось. В его ведение передан древний храм Святого Пророка Божия Илии в Выбутах. А восстанавливать и благоукрашать два больших храма в условиях небогатого Пскова очень непросто. Для тех, кто может оказать помощь духовнику псковских десантников, сообщаем адрес храма: Россия, 180002, г.Псков, ул.Мирная, 1. Тел.: (8112) 72-14-41; факс: (8112) 16-00-54.
Редакция газеты "Завтра" сердечно благодарит командование 76-й гвардейской Черниговской воздушно-десантной дивизии и общину Храма Св.Благоверного Князя Александра Невского за предоставленные материалы.
ПОЭЗИЯ ПОСЛЕДНЕГО СРОКА
Владимир Бондаренко
4 марта 2002 2 0
10(433)
Date: 5-03-2002
Author: Владимир Бондаренко
ПОЭЗИЯ ПОСЛЕДНЕГО СРОКА (Вспоминая Татьяну ГЛУШКОВУ)
ТАТЬЯНА ГЛУШКОВА НЕ ПОЖЕЛАЛА ЖИТЬ на "лоскуте державы". Она не стала пытаться переделать себя для иной России, обрести новое дыхание в поэзии третьего тысячелетия. Предпочла остаться в великом и трагическом ХХ веке. Все ее споры с былыми друзьями были предельно искренни, ибо она и от них ждала той же литературы последнего срока, тех же последних, завершающих слов, которыми жила последние годы, которые выговаривала, выкрикивала, ждала апокалиптических видений, ждала непримиримости к разрушителям Родины, и не дождавшись, отвернулась от них. Со своей точки зрения она была абсолютно права. Она, как верный воин языческих времен, пожелала быть погребенной вместе со своим Властелином, имя которому — Советская Держава. Прежде всего допев ему свою великую Песнь. Песнь о Великой державе, о Великом времени.
После написания стихов об ушедшей Родине Татьяну Глушкову уже мало что связывало с жизнью. Она, может быть, по-земному, по-человечески, стараясь уцелеть и удержаться в новой жизни, перекинула мостик к поэтам иных времен. Как пишет Глушкова в своем предисловии к циклу стихов "Возвращение к Некрасову": "Он постучался ко мне…, постучался в сознание, чтобы воззвать к силе духа, к дельному продолжению бытия — пусть и рушится вокруг все привычное, дорогое, пусть хочет рассыпаться сама плоть жизни…" Она хотела найти у них, у Некрасова, у Грибоедова, некую отдушину, обрести успокоение, почерпнуть мистической энергии, ушла в их время и даже пыталась писать как бы от имени своих великих предшественников, но, думаю, очень уж глубоко она вошла в поэзию последнего срока, оправдывая "поэзии страшное имя", очень уж много сил ей отдала. После такого погружения в кровавую бездну, в трагедию общества, родной страны не выживают.
И потому для меня было естественно, что Татьяна Михайловна Глушкова ушла в мир иной не из-за своей многолетней, казалось бы, неизлечимой болезни, а как бы внезапно, уйдя вослед своему ХХ веку. Голове поэта нечем было жить… " И за гробом/ ступая, в память обо мне / играйте, люди, об огромной, / непокоряемой стране!"
Вот этой огромной и непокоряемой стране отдала все последние силы Татьяна Глушкова. Поэт милостью Божией. Трагический лирик.
Может быть, впервые после Анны Ахматовой в том же ХХ, трагическом, окаянном и великом веке, Татьяна Глушкова успешно преодолела путь от любовной трагической лирики до высот народного трагизма. От пронзительного любовного "я" до эпического грозового "мы". Обрела народный слух в своих стихах…
Прелестны ее упоение милой Прибалтикой, воспоминания о родном Киеве, притягивает ревнителей русской словесности чистота ее классической формулы стиха.
Очарованье старых книг…
Наш стих — наследник русской прозы.
В безмерной глубине возник
Его таинственный родник
И тот невыспренний язык,
Когда уж выплаканы слезы.
Для себя самой программными казались стихи философские, погружающие читателя в "тайну книг и тайну слов славянского привольного рисунка", посвященные русской истории, русской культуре, конкретным историческим деятелям. У нее была изощренная культура стиха. У нее, мало как у кого из больших поэтов, было изрядно посвящений своим великим учителям и предтечам: Пушкину, Некрасову, Блоку. Она была мастером поэтических имитаций. Я не вкладываю в этот термин никакого отрицательного смысла, много имитации русской классики есть у Осипа Мандельштама, за редким исключением остался в мире имитаций русской и мировой культуры Иосиф Бродский. Осознание прежнего величия переносит отблеск этого величия и на творения приверженцев такого неоклассического стиля. Она всю поэтическую жизнь параллельно жила и в нынешнем, и в прошлом: в прошлом родного Киева, Новгорода, Пскова. Как поэта высокой культуры ее всегда тянуло и к Европе, к истории мировой культуры. По сути, при огромнейшей, можно сказать безбрежной любви к Родине, она была "русским европейцем". Может быть, поэтому она так обожала жить и писать в Прибалтике, переводить прибалтийских поэтов.
Зачем я здесь? Вы скажете, гощу,
Незваная, на берегу латвийском,
И мне равно: дышать ли тамариском
Иль вереском — под этим небом низким
Я о своем печалуюсь, грущу…
Так не бывает! Так не может быть!
Лишь тот чужой любви не сострадает,
Кто в силах сам свой отчий дом забыть…
И все же, я уверен, в русской поэзии Татьяна Глушкова останется прежде всего своими предельными, одинокими, разлучными стихами о трагедии любви, написанными в основном в семидесятые годы, и поздними гражданскими стихами редкой силы напряжения, осознаваемой ею поэзией последнего срока. Скажу откровенно, никто более в девяностые годы не смог перешагнуть столь дерзко и самоубийственно эту пропасть от пусть одинокого, но живого "я" до предсмертного апокалиптического "мы", созвучного октябрьским баррикадам Дома Советов.
Навеки Пресня Красная красна.
Навеки черен этот ворон черный.
Что кружится над Родиной просторной
И над душой — как Спас, нерукотворной,
Что плачет, страждет, мечется без сна…
Я тогда же, в феврале 1994 года, предваряя публикацию той знаменитой глушковской подборки стихов в газете "Завтра", написал: "Хочется поклониться и героям этих стихов, октябрьским новомученикам, убиенным, расстрелянным из танков слугами дьявола, и самой Татьяне Глушковой, прекрасному русскому поэту, за то, что нашлись слова, чувства на создание этих произведений". Я еще не знал, как дорого обойдутся поэту те кровавые печальные строчки, не знал, что, по сути, и она сама станет новомученицей октября 1993 года. И все последующие годы жизни будут даны ей Богом лишь для того, чтобы оформить грозовые события России в поистине выстраданную книгу трагической лирики.
Но если впрямь в начале было Слово,
То, подлинно, сиять ему в конце!..
Молчи — и жди пришествия Христова
В Садовом огнедышащем кольце.
В кольце Бульварном… Позднею обедней
Не вспугнут черный морок октября,
И над страной восходит день последний —
Едва ль не Гефсиманская заря…
Может быть, для того и дано было свыше временное отодвижение от ее губительной хвори, отодвижение от смерти, дабы уже не боясь роковых слов, как интуитивно боятся их живые, начертать то, что остается уже навсегда? Может быть, иной крепкий и здоровый поэт не способен был на такой подвиг? А дальше уже из этой, впервые прочувствованной смертной запредельности, и ко всему другому, ко всем другим в своей оставшейся жизни Татьяна Глушкова относилась с той же истовостью? В своей смертной запредельности она была тотально одинока и не нуждалась ни в соратниках, ни в единомышленниках, не только в поэзии, но и в идеологии своей она была оракулом последнего срока.
