Газета День Литературы - Газета День Литературы # 177 (2011 5)
Время сильнее пространства – вот я вновь уезжаю из Кильмези, вновь оглядываюсь, и так щемит сердце, как будто больше не приеду, будто увижу Кильмезь только из запредельных высот. Летит машина к северу, вышли на обочину, и стоят ребятишки с вёдрами брусники, собранной под соснами страны детства. Колёса крутятся, натягивают нить пространства, она вот-вот оборвётся… Лес, поле, засветился восток, начались мысли о дальнейшей жизни, нить истончается, слабеет... оборвалась…
И вновь я живу или думаю, что живу, вдали от родины, в столице России. Но ведь надо же и здесь жить русским людям. Не отдавать же врагам Москву. Но сердце моё в Кильмези. И минуты счастья пребывания в ней я увеличиваю часами воспоминаний. Я мысленно иду от любого места любимого села к любому другому месту, будто меня кто позвал, или попросил моей помощи.
Кильмезь – сердце моё. Я долго жил и жил только для того, чтобы понять, что всё земное – пролог к вечности. Но если Кильмезь – пролог к вечности, её предисловие, начало, то какова же вечность? Какую заслужим.
Кильмезь, Кильмезь, счастье моё земное, предтеча небесного. Если я помню тебя, значит, и ты помнишь. Просыпаюсь ночью, обращаюсь к востоку, и вижу его в тихом золотом пламени лампады, освещающем иконы, и прошу восхода солнца на каждый день, и жду его. И дожидаюсь. А как иначе – оно же с родины. А родина моя не оставит Россию без солнца.
ГОЛУБОК
Приехал в Никольское. Зима, ещё темно, холодно. Вытаскиваю из сумки ключи и даже вздрогнул – под крыльцом кто-то зашевелился. А это голубь. Белый, маленький, весь замёрзший. Даже и сил у него не было отбежать. Внёс я его в дом, посадил на тряпочку в кухне. Стал хлопотать. Налил в блюдечко воды, в другое мелко-мелко накрошил сыра, положил ещё кусочек масла. Ещё растёр в порошок печенишко. Пододвинул поближе. Но голубь даже и не смотрел. Видимо, так замёрз, что было не до еды.
Позвонил жене. Она сразу решила, что это появление не к добру: кто-то умрёт.
– Да ты что, он же к нам прилетел, надеется, что поможем.
Часа два он отогревался. Стал вставать. Приподнимется – падает. Да, видно, не жилец.
Наконец, голубь встал и немного прошёл. И опять лёг. А шёл он, я заметил, к солнечному свету. День был солнечный, на полу светло и тепло. Я стал пододвигать еду, но голубь боялся и шарахался. Я оставил его в покое, занялся делами, но всё время думал: куда я с этим голубем? Он тем временем двигался по дому вслед за солнышком. И как-то начал крутить головкой, и сам стал крутиться. Я подумал, это какая-то судорога у него. Но пригляделся – нет, он такой концерт давал. И крылья распускал, и крылом подшаркивал. По этому подшаркиванию я понял, что прилетела ко мне не голубка, а голубок.
И я к нему очень за полдня привык и привязался. Он уже не боялся меня. Хотя на руки не шёл. Но куда я с ним? Куда его дальше? Я же тут постоянно не живу, а в этот день и ночевать никак не мог, а в город разве повезёшь?
Может быть, соседям отдать? Соседи – люди сердобольные, они бы и согласились, тем более, когда посмотрели, какой голубь белоснежный. Но у них кот. И не простой, а хищник, каких мало. Он у нас в позапрошлом году разорил скворечник, сожрал птенцов. Мы уж боялись – не прилетят больше скворцы.
Нет, спасибо им, вернулись. Я целую бухту проволоки намотал на шест, на котором скворечник укреплён, такую защиту сделал. Кот её не смог преодолеть, хотя пытался и возмущённо орал. Потом замолчал, но у шеста сидел постоянно. Ждал, наверное, что скворчики упадут. Но не упали, выросли, выучились летать и умахали в тёплые страны. Будем весной снова ждать.
Так что кот этот и голубя бы обязательно сожрал. Он и теперь ходил по полу у ног и на нас поглядывал, будто понимал, о чём говорим. Вообще, этот кот был красоты необыкновенной. Я его, наверное, тогда, когда он нас скворцов лишил, прямо убить хотел, или хотя бы отлупить, но он так преданно глядел, так переливалась на нём дымчатая шерсть, будто он ни при чём.
– Что, – спросил я его, – и голубя сожрёшь?
– Запросто, – ответила за него хозяйка. – Так устроен.
Стали мы переживать и думать. И придумали. В Никольском жил Николай Никитич, пенсионер, он держал голубятню. Именно белых голубей. Целую стаю. Когда он их выпускал, они делали такие белые круги над Никольским, что любо-дорого. Особенно, когда вся стая, как по команде, меняла курс и крылышки, как зеркала, отражали свет солнца.
И поймал я своего ожившего голубочка, засунул под куртку и пошёл к Николаю. Голубок переживал и шевелился. Пришёл, а на дверях: "Осторожно, злая собака!". Каково? Стал кричать: "Хозяева!". Глухо. Но и собака не лаяла. Стал искать палку. Нашёл. Медленно шагал по двору. Голубь понял, видимо, моё состояние и сидел тихо.
Дом был открыт, я постучался и вошёл. Николай лежал на диване. Я всё объяснил.
– Это, скорей всего, твой.
– Может быть. – Николай как-то очень ловко взял голубка из моих рук, оглядел. – К стае посажу. Там и зерно, и всё. Облетается.
– Не заклюют?
– Зачем?
Мы ещё немного поговорили, и Николай пошёл меня проводить. Оказалось, очень даже не напрасно, ибо из-под крыльца вывернулся на свет такой громадный пёс, и так он перед хозяином показывал усердие, так лаял на меня, что палка моя показалась мне жалким прутиком.
У калитки мы простились. Пёс всё лаял и лаял. Я пошёл и потом всё жалел, что не погладил на прощание голубка.
Теперь думаю – когда взлетит белая стая голубей над Никольским, разгляжу ли в ней своего недолгого зимнего гостя?
Захар ПРИЛЕПИН ЖИВЫЕ ДУШИ
Фрагмент из книги "ЧЕРНАЯ ОБЕЗЬЯНА", выходящей в издательстве "АСТрель" в середине мая.
***
После того, как я ударился головой – я могу себе нафантазировать всё, что угодно.
Потом живу и думаю: это было, или это я придумал?
Таких событий всё больше, они уже не вмещаются в одну жизнь, жизнь опухает, рвёт швы, отовсюду лезет её вновь наросшее мясо.
Этим летом, когда на жаре я чувствую себя как в колючем шерстяном носке, даже в двух носках, меня клинит особенно сильно.
– Аля, – сказал в телефон, выйдя во двор, – поехали в город Велемир?
– Ой, я там не была, – сказала Аля, и было не ясно: это отличная причина, чтоб поехать или не менее убедительный повод избежать поездки.
Я помолчал.
– А зачем? – спросила она.
– Расскажу тебе по дороге какую-нибудь историю, – предложил я, – У меня с дорогой на Велемир связана одна чудесная история.
Всего за несколько лет живых душ в доме, где обитал маленький я, стало в разы больше.
Первом появился щенок Шершень.
Следом пришли особые чёрные тараканы, пожиравшие обычных рыжих, четырёхцветная кошка Муха, еженедельно обновляемые рыбки, лягушки в соседнем аквариуме, белый домашний голубь, редчайшей, судя по всему породы - он был немой.
Ещё залетали длинноногие, никогда не кусавшиеся, будто под тяжёлым кумаром находившиеся комары и громкие как чёрные вертолёты, в хлам обдолбанные мухи с помойки.
Летом обнаруживались медленные, кажется, собачьи, блохи, привыкшие к шерсти и не знающие что им делать на голых человеческих коленях – но их вообще не замечали: они сами вяло спрыгивали на пол к чёрным тараканам и весёлой Мухе.
Собака Шершень была дворнягой, умела улыбаться и произносить слово "мама". Зимой, если его обнять, он пах зимой сердцевиной ромашки, а летом – подтаявшим пломбиром.
Щенком Шершень был найден возле мусорного контейнера и перенесён в дом; безропотная мать отмыла попискивающее существо, умещавшееся в калоше. Год спустя калоши впору было одевать на лапы плечистому разгильдяю. "Мама" он произносил, когда зевал – как-то по-особенному раскрывалась тогда его огромная чёрная пасть, что издаваемый звук неумышленно и пугающе был схож с человеческим словом.
Муха обнаружилась на середине скоростной трассы, куда я, увидев остирок шерсти вдоль ничтожного позвонка, добежал на трепетных ногах, передвигаясь посередь тормозного визга и человеческого мата. У неё были повреждены три лапы, она двигалась так, будто всё время пыталась взлететь, подпрыгивая как-то вкривь и вверх. Я поймал её на очередном прыжке и прижал к груди.
Шершень принял Муху равнодушно, он вообще ленился бегать за кошками. Зато он очень любил лягушачье пение. Лягушки поначалу жили у дочери нашей соседки, но соседка была алкоголичкой и средств на прокорм животных чаще всего не имела. Сначала мы слушали лягушек за стеной, потом террариум был перенесён к нам на кухню. Говорят, что лягушки орут, когда готовятся к брачным играм, но эти голосили куда чаще. Возможно, пока они обитали в семье алкоголиков, они кричали от голода. Затем просто по привычке, или от страха, что их вновь не накормят. Изо всей нашей семьи лягушачьи концерты любил только Шершень. Он приходил на кухню, и подолгу смотрел в террариум, иногда даже вставая передними лапами на подоконник.
