Итоги Итоги - Итоги № 9 (2012)
Одиннадцатилетнее образование, правда, тогда все-таки похоронили, и учиться стали 10 лет. Спустя годы 11-летки возродились, и я считаю, что это правильно. Чем раньше мы заставляем маленького человека трудиться интеллектуально, тем лучше.
— После падения Хрущева что стало с вашим советом?
— Хорошо помню, как Лаврентьев вызвал меня в свой кабинет и сказал: «Гурий Иванович, в Москве что-то случилось, надо немедленно лететь на пленум. Тебе тоже там надо быть». Из аэропорта Лаврентьев сразу отправился на пленум в Кремль, я же поехал ночевать на квартиру. Утром позвонил в диспетчерскую гаража Совмина, чтобы попросить прислать за мной машину, и мне ответили, что с сегодняшнего дня машина меня обслуживать не будет. Это удивило. Я спустился вниз и купил свежие газеты, откуда и узнал, что прошедший накануне пленум отстранил Хрущева от руководства страной. Новым генсеком избран Брежнев. Я поспешил в Кремль своим ходом. Происходящее там меня поразило. Большая группа хозяйственных служащих и рабочих входила во все кабинеты и, если там были портреты Хрущева, срывала их граблями и швыряла на тележку. Смотреть на это было просто противно. На следующий день новый председатель Совета министров Косыгин на заседании Совмина поставил вопрос о ликвидации нашего Совета по науке. Это было первое постановление нового состава Совмина.
— Говорят, вы были одним из первых, кто попытался совершенно легально привить в СССР рыночную экономику.
— Дело было в 1964 году, когда о таком и помышлять было нельзя. Меня пригласили в американский Боудлер на первый симпозиум по проблемам долгосрочного прогноза погоды и климата. Эта наука во всем мире только зарождалась, а я как раз занимался методами изучения задач динамики атмосферы, еще неизвестными американцам. Конференция закончилась, и мы пошли прогуляться по магазинам. В ту пору в моду входили портативные 8-миллиметровые кинокамеры, и я очень хотел купить такую жене. Захожу в один из магазинов и вижу, что самая дешевая стоит 60 долларов. Это была японская камера. А у меня в кармане — 45. Продавец спрашивает, что я хотел бы купить. Показываю на камеру, и он начинает ее усиленно расхваливать. Я демонстрирую свои 45 долларов и собираюсь уходить. Тогда он предлагает мне сбавить цену до 55 долларов. Я опять показываю 45. Тогда он назначает новую цену: 50 долларов. Это мне надоело, и я решительно направляюсь к двери: для нас такой торг был делом непривычным. Продавец догоняет меня и, всячески заискивая, соглашается на мои 45 долларов. Но я уже не хочу покупать камеру, потому что у меня испортилось настроение. Тогда он вытаскивает чистую кассету и прикладывает к камере со словами: «Презент!» Я снова отказываюсь. Тогда продавец достает из кармана ручку и присовокупляет ко всему этому добру. Тут уж я психологически сломался и выложил свои 45 долларов. Камера жене очень понравилась, она наснимала ею много фильмов о сибирском житье-бытье, которые мы иногда смотрим и сейчас. Так я впервые столкнулся с рыночной экономикой, и этот опыт мне вскоре пригодился.
Во время моего отсутствия руководитель отдела вычислительной техники Макаров решил усовершенствовать ЭВМ М-20. Когда я вернулся, ахнул: единственная в ту пору вычислительная машина была разобрана, около нее колдовали оптимистичные юные исследователи, а все Сибирское отделение лишилось возможности решать сложные математические задачи. Положение было катастрофическим. Каждое утро академик Лаврентьев спрашивал меня, работает ли машина. Я отвечал: да, работает. Но задач не решает. Уж не помню, сколько дней и ночей я проторчал возле нее, пытаясь восстановить утраченные функции.
Наконец машина стала считать. Правда, обещанного усовершенствования она не дала, но все равно мы испытывали чувство, какое, наверное, испытывают родственники здорового человека, когда в процессе лечения его сделали совсем больным, а потом путем неимоверных усилий все-таки избавили от приобретенных в больнице недугов. Мы-то ликовали, но на каждом заседании президиума Сибирского отделения АН меня подвергали резкой критике за то, что наш Вычислительный центр не дает им достаточно «машинного» времени, из-за чего проваливаются их проекты. Мне это порядком надоело. При этом стоит добавить, что за обслуживание институтов «машинным» временем президиум добавлял к нашему бюджету два миллиона рублей. Однажды на очередном заседании я выступил с ошарашившим всех предложением: эти деньги из нашего бюджета передать всем институтам — пользователям ЭВМ в сложившейся пропорции. А потом, дескать, мы будем у этих институтов зарабатывать. У членов президиума возник шок: как можно «свои» деньги отдавать другим! Академик Будкер сказал по этому поводу: «Марчук своим предложением как будто через голову перевернулся». Тем не менее в порядке эксперимента систему решили на год утвердить. Уже через месяц я не услышал привычных замечаний. Если кто-то из сотрудников института жаловался на нехватку денег, директор вызывал его к себе и объяснял, что он безобразно плохо сформулировал задачу. Вот когда, дескать, сформулируешь хорошо, тогда и приходи, и решим, давать тебе денег или нет. В конце года мы получили прибыль в 500 тысяч рублей. Так заинтересованность, ответственность и свободная экономика сделали хорошее дело.
— На фоне замечательного житья-бытья в Сибири как вы восприняли назначение на крупный академический пост в Москве?
— Для меня это было неприятной неожиданностью. Нисколько не лукавлю. Зимой 1979-го, буквально на следующий день после возвращения из отпуска, у меня в кабинете раздался телефонный звонок. Президент АН СССР академик Александров просил срочно прилететь в Москву первым авиарейсом. На все мои вопросы ответил: «Когда прибудете, введу в курс дела». По дороге я пытался перебрать в голове все возможные варианты, но истинного положения дел даже предположить не мог...
В Москве мне был предложен пост заместителя председателя Совета министров и председателя Государственного комитета по науке и технике. Нельзя сказать, чтобы я обрадовался. Из Новосибирска уезжать совсем не хотелось. Суслов, принявший меня в своем кабинете, на все возражения ответил: «На этом посту вы сможете больше сделать для Сибирского отделения». Я умолк...
— Наверное, совсем непросто было двигать вперед науку в столь сложный экономический и политический период...
— К трудностям мне не привыкать. Угнетало другое — то, что все дела по сути буксовали. Чем дальше, тем больше было заметно, что страна движется к пропасти. Мы пытались спасти ситуацию, искали выход. Скажем, состоялся семинар крупнейших экономистов, по результатам которого мы подготовили доклад председателю Совмина Тихонову, где был сделан подробный анализ экономики страны и сформулированы важнейшие предложения. В качестве показателя деятельности предприятия мы предлагали взять прибыль и в зависимости от нее делать все полагающиеся начисления: в фонд развития, в фонд поощрений, социальные платежи... А исключить из показателей плана такую позицию, как уровень рентабельности. На основе субъективных оценок чиновников он уравновешивал прибыльные и убыточные предприятия и таким образом подтачивал экономику. Мы настаивали на восстановлении фонда амортизационных отчислений. В результате его ликвидации предприятия лишались средств на приобретение новой техники. Все эти мероприятия могли дать толчок экономическим преобразованиям в области новой техники, а прибыль положила бы начало рыночным отношениям. Но вышло иначе. Тихонов на нашем докладе написал резолюцию членам президиума Совмина внимательно его изучить и рассмотреть, однако ничего этого сделано не было. Между правительством и Политбюро существовали большие противоречия. Последнее слово было за Политбюро, и это вызывало раздражение в правительстве. Система управления Совмином не была замкнута. Например, сельским хозяйством напрямую руководил секретарь ЦК, а Совмин был фактически отстранен от руководства сельским хозяйством. Правительство мало влияло и на валютную политику, хотя формально какие-то постановления принимались. Недаром ведь время называли застойным...
— Но наконец пришел энергичный Горбачев...
— Действительно, одно из первых его решений — провести всесоюзное совещание по развитию научно-технического прогресса — было, казалось бы, очень верным. На совещании сделали совершенно правильные акценты на развитие машиностроения как фундамента модернизации всей промышленности, на электронику, химическую промышленность и строительство. Но, увы, инерция старого, затратного механизма в экономике оказалась слишком сильной. Вместо реальных дел в высших эшелонах власти плели интриги. Скажем, однажды Тихонов поручил мне рассмотреть проблему окупаемости инвестиционных средств в стране. Я с энтузиазмом взялся за дело, обратился к экономистам, и уже через месяц мы сделали полный расчет и методику определения эффекта и затрат. Поехали в Совмин. Доклад попал, как обычно, к управляющему делами Смиртюкову, который терпеть не мог ученых и по-своему изложил суть вещей председателю Совмина. Тот в негодовании приказал все пересчитать и не морочить ему голову. Мы пересчитали: получилось то же самое. Тихонов, вместо того чтобы вызвать меня и все прояснить, опять выслушал только Смиртюкова, разгневался и опять потребовал пересчитывать. В третий раз делать этого мы не стали. Поняв, что перегнул палку, Смиртюков позвонил мне и сказал: «Можете не пересчитывать — я спихну дело в архив». Порой накатывало отчаяние, хотелось плюнуть и уйти в отставку, но наутро я вставал с решимостью продолжать попытки что-то изменить.
