Любовь Овсянникова - Медитации хазарки
— Ты на нее одну все надежды не возлагай, — вздохнула баба Фекла, и лениво отмахнулась от мухи. — Она тебе не жалезныя. Надо и самим прокумекать, куда оно подевалося. Она-то, Дарья, не кудесница, просто думать умеет. А мы тута мхом обросли. Или че?
— Вот что, критиканка-заступница, ты мне не мешай! Мы, конечно, потом разберемся, кто радеет за село, а кто лапки сложил и ждет манны с неба. Но сейчас я баю не о том, а говорю, что она, по всему, еще что-то разведывает, что-то крупное, потому что недоговаривает шибко.
— Так что ж теперь? — не сдавалась счастливая обладательница молочной козы. — Не запретишь…
— На-кось тебе! Ты, Фёкла, как сегодняшняя, — раздосадовалась баба Милька такой успокоенностью подружки. — То мхи наши гудишь, а то помочь не хочешь.
— Чем? Я же ничего не знаю…
— Поговори со своим внуком. Гляди: он же у тебя с мальцами водится, а те, головастики глазастые, все видят и все знают.
— И что?
— А то. Пусть Алексей к Ясеневой на разговор пойдет, первый. Он может и сам не понимать, что знает что-то важное. Вины за ним нет, я думаю, так что вперед. Уговоришь?
— Прямо прешь ты на меня, — недовольно буркнула баба Фёкла. — Чего уговаривать-то? Пусть только этот охламон ей на глаза попадется, а дальше она сама заключение даст. Я-то ее раскусила, какая она есть такая вот.
Короче, село бурлило, люди угрызались, волновались и строили планы.
Ну, дающему человеку невдомек, насколько от него ждут подарков и сюрпризов, и чем готовы за это поделиться. Не то одариваемые — вот где страсти всегда кипят и суждения всякие возникают. Но Ясенева, да, посещала своих давних знакомых не только по соображениям отдать долг и не только по соображениям одолжиться у них. Права была Эмили Абрамовна — ее визиты диктовались проводимым расследованием, а на ностальгию и сентиментальность, коим она, правду сказать не чужда была, просто времени не хватало.
ВЛАДИМИР ЯРЦЕВ — ПЕВЕЦ И КОМПОЗИТОР
1Был конец декабря, канун високосного 2004 года, — время, наполненное древними поверьями, сообщающими душе особенную тревогу, а наступающим дням — грозную двузначность. Я допоздна засиделась за компьютером, уже не работая, а занимаясь комп-серфингом, — бестолково бродила по многочисленным файлам своих книг, воспоминаний, статей, рецензий, пересматривала и кое-где поправляла любимую графику. Окружающее почти не воспринималось мною, как вдруг комнату, раздвинув полог тишины, полоснул телефонный звонок.
В тот миг я, конечно, и подумать не могла, что в мое давно устоявшееся, даже спрессованное отшельничество врывается самая трогательная, самая щемящая в жизни встреча.
Звонил Фидель Сухонос, главный редактор Днепропетровской телерадиокомпании. По несколько возбужденному его тону чувствовалось, что он еще в студии, и, видимо, не остыл после пребывания в прямом эфире, продолжая с кем-то обсуждать то, как прошла передача, — в трубке слышался характерный для командной работы гул голосов.
После нескольких вежливых вопросов он примолк, и я поняла, что Фидель собирается сказать мне что-то важное. Я, пожалуй, лучше других понимала, насколько он горазд повернуть все и всех в пользу своих дел. К счастью, — мне позволительно дать такую оценку, так как я на том училась жить по-новому, — подобный тип людей уже был в опыте моего общения, и они мне скорее нравились, чем раздражали. Итак, я знала, что для него не характерно делать паузы в разговоре, ибо недостатка в требуемых словах он никогда не испытывает, значит, это — элемент тактики. Мне не всегда по душе долгие игры и я иногда предпочитаю действовать с опережением. Сейчас как раз выпал тот случай — мне приятно было его слышать.
— А вы как? — спросила искренне, выслушав его вопросы и удовлетворив их менее формальными, все же я — человек несколько иной формации, ответами. — Что у вас нового?
— Как вы смотрите на то, чтобы поработать на «Борисфен?», — вместо ответа снова спросил он. А что я говорила? — никто лучше меня не видит насквозь достойного преемника одного моего знакомого писателя, очень знаменитого по причине этой самой черты его характера. Фидель, пожалуй, тоже достигнет многого, — с энтузиазмом подумала я, как будто мне от этого могла быть какая-то польза. — Вы сейчас располагаете свободным временем и соответствующим настроением? — между тем уточнил Фидель.
— Взять хотя бы то, что меня интересует, к чему вы клоните. Это уже немало, — дипломатично ответила я.
— Передо мной сидит замечательный человек, герой только что прошедшей в эфире программы. Надо бы о нем написать хорошую статью. Как вы умеете, — подмазался он под конец. — Вы знакомы с Ярцевым?
Вопрос решился быстро, и я записала на чистом листе бумаги домашний телефон Владимира Ивановича. Знакома я с ним не была, но в моей телефонной книге его реквизиты были, правда, как я тут же убедилась, устаревшие. Кто мне их дал, вспомнить трудно. Но знаю, что тогда речь шла о композиторе, который пишет много песен, охотно сотрудничает с днепропетровскими авторами. Это было в пору, когда я выпускала свои первые поэтические сборники и просто бредила услышать их в песнях. Но — тут же предупреждали меня — попасть к нему трудно, он много работает, разъезжает, словом, очень занят. О том, что Владимир Иванович композитор по призванию, а не по основной деятельности мне сказать даже не заикнулись, а слово «композитор» у меня по распространенному заблуждению плотно ассоциировало с богемой, чуждым мне миром завышенных самооценок и всяческих выкрутасов в характере, как то: кичливостью, высокомерием и дутым величием. Правда, большинство утомленных талантом гениев, которых не трудно встретить фланирующими по жизни тут и там, мучаются непониманием со стороны общества, тотальным бескультурьем, убивающим их признание на корню. А тут случай был не такой — о Ярцеве отзывались с уважением и затаенной завистью. Чему-то я поверила в этих рассказах, чему-то нет, и на всякий случай перестала о песнях думать. Наверное, поэтому я ни разу и не позвонила ему.
Теперь же, подумала я, мне от композиторов, слава Богу, ничего не нужно — прежние настроения прошли, уступив место более серьезным желаниям. Поэтому по истечению нескольких дней, в течение которых его номер телефона находился у меня под рукой и я, по своему обыкновению, долго созревала для новой работы, позвонила Владимиру Ивановичу. Понимаю, насколько банально звучит фраза: «Мне ответил на удивление приятный голос», но не могу заменить ее другой, потому что именно так и произошло. Я все объясню: поразила мягкая его доброжелательность, быстрая и безошибочная реакция на собеседника, непринужденная манера ведения разговора — все те неуловимые признаки, которые свидетельствуют о высокой интеллигентности человека и которые неискушенными людьми зачастую воспринимаются как простота. Не только в словах, но и в интонациях сквозила недюжинная воля, впрочем, вовсе не вампировского пошиба, просто мой собеседник умел настоять на своем. Что-то было не так, шло вразрез с моими предыдущими представлениями, заставляло преодолевать невольно возникшую когда-то предвзятость.
Владимир Иванович сначала откровенно опешил от предложения встретиться у меня дома, так как я, во-первых, редко выхожу по делам, а во-вторых, живу в центре города, куда удобно добираться, и все-таки сумел убедить меня, что лучше приехать к нему. Я еще несколько дней преодолевала лень, а затем — с волнением перед путешествием на дальний массив (засиделась дома) — поехала.
В тот день все казалось прекрасным — бывает у космоса состояние, которое преломляется во мне так, а не иначе. Правда, я села не в тот автобус и ехала до нужной остановки, как Бармалей, — в обход. Но квартиру по четкому описанию моего будущего героя нашла сразу. Озадаченная самой поездкой, я не успела даже разволноваться перед встречей и как-то настроиться на нее. Поэтому, когда дверь открыл поразительно красивый мужчина — несколько ниже ростом, чем я ожидала, — я вдруг почувствовала себя, что называется, в своей тарелке, как будто давно привыкла заскакивать сюда на минуточку. Хотя многие поймут, что в этом была немалая роль радушия, которое он излучал. Нет, и по виду Владимир Иванович не подпадал под мое определение богемы, в нем с первого взгляда чувствовался, во-первых, увлеченный своим делом человек, а во-вторых, — труженик. А это было уже то, перед чем я преклоняюсь, не стесняясь признаваться.
Из кухни выглянула жена.
— Любовь Борисовна, — отрекомендовалась я ей, оглядываясь, куда бы пристроить свой полушубок.
— Галина Михайловна, — ответила она и скрылась.
Мы прошли в маленькую комнату, служащую Владимиру Ивановичу творческой мастерской. Прямо напротив двери располагалось окно, выходящее во двор, рисующее взгляду деревья на фоне неба. Для меня всегда много значит, что я вижу в окне, — привычка человека, выросшего в девственной чистоте села, где нет серых монстров «высоток», закрывающих от взора естественную среду, пышущих жаром летом и промозглых от холода зимой, а круглый год — одинаково неряшливых и грязных. Но здесь как раз было все в порядке. Слева от двери располагался диван, а ближе к окну — телевизор. Место справа занимал музыкальный центр, впервые мною виденный, подключенный многими проводами к жмущемуся в углу компьютеру. Комната хранила дух хозяина, не допускающего вторжения в свое святая святых усердствующих в уборке лиц.
