Газета День Литературы - Газета День Литературы # 107 (2005 7)
— Нет, не надо! Зови лучше внучку —
Пусть приложит к труду свои ручки.
Внучка вышла и дивится чуду:
— Эту репку вовек не забуду.
Подождите, пока не тяните,
Нашу репку на память снимите.
Для истории пусть будет снимок:
Опыт пробы плюс опыт ошибок...
Внучка — бабушку, бабушка — дедку,
Ну, а дедка — конечно же, репку.
Тянут-тянут, потянут — всё то же.
— Может, Жучка нам в деле поможет?
И позвали они свою Жучку.
Ухватилась тут Жучка за внучку,
Внучка бабушку держит, та — деда.
— Вот теперь мы добьёмся победы!
Тянут, тянут... Всё та же картина:
Репка так же стоит невредима.
Что же делать? Придётся звать кошку.
— Ну-ка, Жучка, найди нашу крошку!
— Не под силу вам с репкой тягаться? —
Стала кошка над всеми смеяться.
— Ты давай, принимайся за дело,
Напряги своё гибкое тело!
Вот и стали тянуть они вместе.
Только топчутся так же на месте.
Супер-репка растёт в огороде.
Поползут скоро слухи в народе,
Что растёт чудо-репка на грядке —
Что за новости, что за порядки?
...Кошка стала звать мышку-норушку:
— Помоги нам скорее, подружка!
Мышка быстро на помощь примчалась,
И от смеха она не сдержалась:
— Ну, меня вы совсем рассмешили,
Дёргать репку такую решили!
Разве можно нам с нею тягаться?
Без здоровья так можно остаться!
И скользнула сквозь щелку в заборе:
— Я сейчас помогу в этом горе!
Вдруг послышался грохот мотора
И открылись ворота забора.
В них заехал огромный тягач —
Мышь на крыше сидит, как циркач!
— Принимайте на помощь машину!
Быстро вытащим репу-махину.
Мы без техники не обойдёмся,
Только зря вшестером надорвёмся.
Силу попусту тратить не надо,
Будет всем по труду и награда.
Ну-ка, снова возьмёмся за дело —
Тягачом вырывай её смело!
В дни прогресса, научных открытий
Мы живём в центре важных событий.
Нужно технике дело искать,
А не время, как вы, упускать!
Рты разинулм бабка и дедка:
Р-р-раз! — и вот она, славная репка!
...Чтоб хороший собрать урожай —
В духе времени соображай!
Ким Балков НЕ ФАКТ, ЧТО...
МОРЕ НЫНЧЕ ТИХОЕ, едва колеблемое у самого берега, только и коснется короткой и слабой, как если бы в себе самой обламывающей что-то в прежнее время дерзкое и упрямое, задышливо бледной волной тёмно-серых округлых каменьев, раскиданных по мелководью, узкой лентой очертившему ближнюю водную поверхность, слегка посеребренную знойной духотой июньского дня, и тут же утратит остатнюю силу и нехотя уползет восвояси. Впрочем, хотя и не так часто, бывает и по-другому… Вдруг да и расшевелится море, рассыплется, раскидается по синему, в огляд не возьмешь, пространству, оборотится в бесчисленное множество водяных искр, которые теперь так прозрачны и выразительны, и когда бы не знать про них, то и можно было бы подумать, что всё море усыпано белыми звездами, невесть по какой надобности отступившими от своей небесной изначальности и попадавшими на землю. А в них, в этих водяных брызгах, и впрямь есть что-то удивительное, не сходное с обыкновенной земной свычностью, которая иной раз так опротивит, что и не глядел бы на нее и бежал бы, куда подальше. Хотя чего уж тут? Смешно это! Иль убежишь от себя?.. Вот-вот, есть в этих искряных водяных брызгах что-то влекущее к себе не только меня, привыкшего принимать и самое малое и никому в сущности не надобное за что-то благостное и упорно не желающего отказываться от этого, хотя бы и сделалось мне потом и худо, и больно, и от людей обидно, а и тех, кто разумен и еще не утратил трезвого приятия мира. Я тут, конечно, имею в виду не Лёшку Комиссарова, а он теперь подошел ко мне и опустился на каменистую обережную землю возле меня и тоже, как и я, потянулся взглядом в ту сторону, где играли, взблескивая и тут же угасая, водяные брызги. Лёшка мало похож на своих сверстников, рассудочных и холодных и ни к чему не влекущихся оскудевшим на доброту и ласку сердцем.
— Слышь-ка, парень, — спустя немного говорю я, подтолкнув Лёшку в бок согнутой в локтевом суставе рукой. — А они ничего, а? Бойкие, и все бегут друг за дружкой, бегут…
Лёшка делает вид, что не понимает, о чём я говорю, пожимает плечами, шепчет что-то слегка припухлыми покраснелыми губами, я думаю, он хотел бы сказать мне о чем-то важном, но не уверен, что я пойму, отчего в последний момент и переводит накатившие на него слова в несвязный шёпот.
О, я многое про него знаю, про Лёшку Комиссарова. Живем мы с ним на одном полустанке с чудным прозваньем Пылевка уже много лет: я — в бывшем смотрительском доме по левую руку от искряно белого ручья, бегущего откуда-то с гор, а Лёшка с женою — в бараке, построенном в начале двадцатого века еще в ту пору, когда тут пробивалась кругобайкальская железная дорога, по правую от него руку. Занимает Лёшка в бараке на четыре семьи небольшую квартирку, тесноватую вроде бы, да ему с женой хватает, не слышал я, чтоб он жаловался иль требовал чего-то от своего начальства, которое по лесному хозяйству мастачит. Лёшка ходит в егерях уже не первый год и каждую тропку в прибайкальской тайге знает, с завязанными глазами пройдет родимую вдоль и поперек. Сам сказывал: однажды на спор с мужиками, находясь вдали от Пылевки, по ту сторону Байкальского хребта, завязал себе глаза тугим узлом и пошел наощупь, чернотропьем, к дому. И вышел-таки к удивлению всех тех, кто украдливо следил тогда за ним. За то и сделался пуще прежнего уважаем среди собратьев по таёжному ремеслу.
Мы сидим с Лёшкой на изжелта-тёмной, изрядно заржавленной рельсе, свесив ноги с обрыва, изредка перекинемся словом-другим, чаще обращенным к той дивной красоте, что подремывает в искряных сыпучих брызгах, но думаем о другом, отчего нет-нет да и оборотимся лицом в ту сторону, откуда должен появиться поезд. Впрочем, то, что изредка расталкивает прибрежную тишину, лишь с великой натяжкой можно назвать поездом. Потому-то старенький локомотив, к которому прицеплено два, изредка три вагона, старожилы уже давно нарекли "Матаней".
— Запаздывает холера!.. — уже в который раз с досадой говорю я. — И чего ей неймется, и чего она все запаздывает?..
Лёшка улавливает досаду в моем голосе, но, поскольку человек он упрямый, то и не хочет согласиться со мной и произносит, слегка помешкав, нечто свычное со своим характером и с той механикой мышления, которой он следует:
— Не факт, что запаздывает…
— Чего? Чего?..— как если бы всё запамятовав про старого знакомого, бормочу я, а потом вытаскиваю из кармана латаных-перелатаных штанов старенькие ручные часы, подношу их к носу, говорю с прежней досадой: — Как это — не запаздывает? По расписанию должна была подойти минут тридцать назад.
— Не факт, что должна…
— Ты что, издеваешься?.. — закипаю я.
Но Лёшка словно бы не замечает, что происходит со мною, говорит с легким недоумением в голосе:
— Чудные люди! Всякой бумажной закорючке верят. Их уж сто раз обводили вокруг пальца, но им всё неймется.
Подостыв, я повнимательней приглядываюсь к Лешке, замечаю в его тёмно-синих, длинных, слегка косящих глазах искорку, дивно сходную с той, что взблескивала на водной поверхности, но не сразу до меня доходит, чем это может кончиться, когда же я обретаю способность понимать, что к чему, Лёшку уже не остановить, он приметно оживляется, сказывает про сердечную сущность человека, которая в приближении к истине есть слабый звук, едва ли кем-либо из постороннего люда слышимый.
— То и худо,— с грустью говорит Лёшка.— Не будь этого, люди, хотя бы и разного корня, уже давно побратались.
