Андрей Платонов - Всемирный следопыт, 1926 № 12

Но в следующий момент и он заработал от меня хороший удар по переносице. Тогда он, как техасский зверь, бросился на меня, схватил меня лапищами за шиворот и безо всяких слов, как кошку, швырнул за борт. Я отчаянно заработал руками и ногами, чтобы не попасть под пароходный винт. Пароход, изрыгая красные искры, сорвался во тьму, и горящие окна кают смотрели на меня весьма иронически. Я тут же дал себе слово никогда не ездить за золотом на Аляску. Было темно, я был избит, как ростбиф. В этих местах водились акулы, но они обычно плывут на большой глубине, и с этой стороны я был почти спокоен. Как автомат, двигал я руками, взбираясь на водяные холмы и падая в водяные пропасти.

Вдруг я заметил невдалеке какой-то мерцающий свет, откуда слышен был вой индейцев. Голос мой от соли звучал, очевидно, не громко, потому что они не обращали на меня никакого внимания.

Судно оказалось рыбачьей лодкой, оно шло тихо, видимо, ловило рыбу. Впереди меня и значительно глубже в воде обозначились два светящихся глаза. «Не акула ли подплывает», — подумал я. К счастью, я уже держался за якорную цепь и взбирался на палубу. Тут я грохнулся, как солдат на поле битвы. Индейцы приняли незваного гостя очень гостеприимно. Скоро они поставили меня на ноги, собрали восемь долларов и вернули Соединенным Штатам еще одного гражданина.

— Так ты не погиб тогда, щенок, получай еще! — крикнул ночной сторож, снова сплюнул на ладони и толкнул бочку под откос, к реке. Внутри бочки поднялся страшный шум. Четыре огромных рваных ботинка промелькнули в воздухе, и весь отель шлепнулся в воду.

Содержимое выскочило, выплыло на берег, и немец в бешенстве выстрелил в старого зубоскала. Но старик, как павиан, скользнул за забор и исчез.

Оба трампа встряхнулись, как пудели, так что в лунном свете заблестел фонтан брызг. Американец меланхолично смотрел на Миссиссипи, — там течение несло его шляпу, вместе с отелем и мешком.

Ночной набег.

Над темно-зелеными маисовыми полями дул теплый вечерний ветер. Из большой лужи гудело густое кваканье гигантских лягушек, из лесов поднималось голубое дыхание плодоносной земли.

Под огромным пробковым деревом лежали два трампа и ворчали друг на друга, как голодные тигры. Они были молодыми, отважными, худыми от голодовок людьми, опустившимися и одичавшими.

— Я тебе говорил, что негры ни черта не дадут. Лучше бы было поехать на Сан-Луи. Это ты виноват.

— Но ведь ты один не поехал бы.

— Один!?. Ах, вот как, ну, конечно… Святители небесные, я дьявольски голоден!

— Помолчи немножко!

— Не могу я молчать. Будь прокляты эти подлецы-негры с их так называемым городом. Однако, это не лучше подметок, — говоривший сплюнул и отбросил огрызок кукурузной шишки.

— Вон там, — указал его товарищ на два освещенных окна фермы в конце поля, — какая-то паршивая негритянка при мне зарезала на ужин индюшку, мне при виде этого даже сделалось дурно. Я ей показал табакерку, она страшно испугалась, приняв это за талисман.

— Эта сволочь суеверна до невероятия. Как раз здесь прошлый год проходили два крейсера и освещали прожекторами берег. Чернокожие повыскакивали из хижин, и одна старая негритянка закричала: «Это глаза бога, настает его суд», и свалилась замертво, — сердце разорвалось. Чорт возьми, нельзя ли эту глупость использовать для нашего ужина?

— Гмы, да что у тебя за идея? — поспешно спросил товарищ. Глаза его загорелись, как у голодного волка. — Поработаем можжечками.

Оба задумались.

— Генрих, найдется ли у тебя кусок мыла? — воскликнул один.

— Не знаю, кажется, есть. Вот, а что?

— Не торопись. Покажи мне эту ферму с индюшкой.

Оба достойных трампа побежали через маисовое поле. У низкого полуосевшего плетня фермы они остановились.

— Тише, Ганс, тут собака.

— Схожу на разведку.

Минут через восемь он вернулся, смеясь и потирая руки.

— Теперь пора показать, что я знаменитый художник. Давай свою рожу.

Товарищ беспрепятственно дал себя измазать.

— Вот, — сказал Ганс, — теперь любой негр Луизианы примет тебя за тень своего деда. Пусть меня повесят, если это не так. Теперь внимай, дуралей: ты подойдешь к окошку и будешь ждать, я влезу на крышу и буду орать в трубу, как буйно помешанный. В этот миг ты просовывай свою башку в окно и вопи, как больная корова.

Я убежден, что услышав этот прекрасный голос с небес, черномазые удерут из своей виллы. Когда это случится, ты бросишься в атаку на индюшку и хлеб и бежишь на ту полянку, где мы были. Я буду ждать тебя. Все это, конечно, делать надо молниеносно, ибо, если негры опомнятся от первого припадка страха, они непременно вырвут колья из плетня, чтобы побеседовать с приведеньями. Все понял?

Спрашиваемый рассмеялся.

— Ну, идем скорей, я опасаюсь за целость индюшки.

Бродяги подкрались к дому.

— Удастся ли мне проникнуть на крышу, она, кажется, рассыпется, как пуддинг под ногой у слона, — проворчал Ганс. — Дьявол, не дотрагивайся ты до физиономии, — прошипел он вдруг, — иначе ты будешь похож на зебру, а не на духа.

Ганс осторожно взлез на курятник. Один из брусьев под ним затрещал, петух внутри беспокойно заквохтал. Генрих внизу в волнении замахал руками.

Оба с минуту подождали, из дома доносился звон посуды и неясные голоса. Работая руками и ногами, Ганс выбрался на крышу, на ночном небе его фигура казалась гигантской обезьяной. Наверху он осмотрелся, согнулся над трубой и вобрал носом воздух.

Он уже начинал чувствовать себя, как дома, как вдруг несколько кирпичей подозрительно затрещали и загремели.

Генрих огромным прыжком потревоженной лягушки отскочил от окна и вонзился глазами в крышу. Но в этот миг приятель уже завопил громовым голосом:

— Небукаднеуар Сарданапал!..

Невообразимая суматоха закипела в доме, кто-то кричал дико и пронзительно. Генрих вспомнил о своей обязанности и пулей ворвался в окно.

Визг достиг необычайной силы. Генрих приготовился к удару стулом по своему черепу. С вытаращенными от страха глазами прыгал он по комнате, нацеливаясь на окно. Но в комнате уже никого не было.

С улицы доносились молитвы к божеству и топотали ноги бежавших. Из печки валил дым.

— Заходи же в комнату, ты, идиот! — кричал с крыши Ганс.

Но идиот задыхался от смеха и ничего не отвечал.

— Ах, скотина, он уже там и все пожрет, как саранча, а ведь моя идея, — с этими словами Ганс грохнулся в трубу, гениально — выбрав самый кратчайший путь.

Теперь и он был похож на чернейшего духа. Бросившись к Генриху, он стукнул его по шее, рванул индюшку со сковороды, набил карманы маисовым хлебом и одним прыжком выбросился в поле.

Генрих осмотрелся, накинулся на бутылку с каким-то напитком, мармелад и маисовый пирог.

На пороге трампу скатилась под ноги собака. Это была собака из породы, водящейся только у негров. Обычно собак этих кормят ремнем и пинками. Собака схватила повиснувшего на плетне Генриха за шаровары и, в свою очередь, повисла на нем. Брюки — единственная пара — жалобно затрещали. Генрих задрожал от злобы и страха.

Нагнувшись, он свободной рукой протянул пирог собаке. Еще теплый, он показался ей вкуснее каких-то брюк, и последние были выпущены на свободу. В то время, как благодарный пес ужинал, похваливая пирог, трамп бежал уже далеко в темном поле. На разорванных брюках белел треугольник.

Под пробковым деревом удачливые охотники встретились и присели.

Из тьмы доносился дальний вой.

— Ага, трусы вернулись и избивают собаку!

— Да, на этом свете всегда бывает бит именно невинный, — ответил Ганс, вытирая покрытые жиром губы.

Тяжелый случай.

Юмористический рассказ В. Джекобса[19].

С портовым сторожем Джинджер-Диком случилась пренеприятная история: у него внезапно заболел живот.

Началось это в кабачке на Коммершиэл-Род, и так скоропостижно, что Сэм и Питер, его друзья и сожители, спервоначалу решили, что Дик спьяна проглотил свою трубку и оттого беспокоится.

— Что у вас там? — спросил буфетчик через стойку.

— Да, Джинджер проглотил свою трубку, — ответил Сэм.

— Ты… ты… гнусный лжец! — заорал Джинджер.

— Что же тогда? — продолжал буфетчик.

Джинджер слабо потряс головой.

— Не знаю, — пролепетал он, — сдается мне, что это от пива.

— Вон! — закричал буфетчик. — От пива? Вон сию минуту!

Джинджер встал и, покачиваясь, вышел с помощью буфетчика, напиравшего сзади. Сэм и Питер следовали поодаль. Стоны и ругательства Джинджера надрывали сердце, и выражения, в которых он отзывался о пиве, заставляли краснеть Сэма и Питера.