Газета День Литературы - Газета День Литературы # 133 (2007 9)
Не всегда, не всегда бегала Зина за бутылками в кромешную темень дворов улицы Правды, бегали для неё, и не за водкой – за шампанским и мартини, за хересом и каберне. И все вдруг увидели её на домбайской тропинке, на той самой, на которой лет тридцать назад стояла она вызывающе, и не мог, не мог не воскликнуть знаменитый бард – что ж на тропинке стоишь…
А возраст…
На портрете Зине было никак не больше двадцати!
– Лыжи у печки стоят… Гаснет закат за горой… Вот и кончается март… Скоро нам ехать домой, – нараспев проговорила она и, словно устыдившись, замолчала. Она узнала себя ту, из песни, которую пела когда-то вся страна. – Я, пожалуй, схожу, – сказала Зина и, поднявшись, быстро вышла, даже не заметив денег, которые я успел ей протянуть.
Пока Зина бродила где-то в сырых потёмках дворов, разговор не клеился, все слова казались пустыми и ненужными. А на портрете в золотой раме продолжали происходить перемены. Уточнялись мазки, менялся рисунок, тональность. Зина уже стояла на тропинке в голубоватой рубашке, тонкой загорелой рукой придерживала ремень рюкзака, а на её безымянном пальце вдруг возник перстенёк с маленьким фиолетовым камешком – вот, оказывается, откуда у неё привязанность к фиолетовому…
– Это александрит, – раздался от двери голос Зины, никто даже не слышал, как она вошла. – Юра подарил.
– Тот самый? – спросил я.
– Тот самый, – кивнула Зина.
– Он тебе ещё что-нибудь подарил?
– Нет… Не успел. Он умер. А вскорости умерла и я.
– Не понял? Ты же перед нами!
– Это не я… Я умерла вскорости после Юры. Ранней весной. В марте. Не могу переносить март. А то, что вы видите, – Зина передёрнула худеньким плечиком, обтянутым лиловым свитерком. – Это так… Эхо в горах… Отзвук… Тень… Хорошо так поддающая тень. Что делать, каждый умирает по-своему, – и она поставила на стол принесённую бутылку.
– Где ж ты денег взяла?
– Иногда мне так дают… Верят.
– Кто?!
– Выручают ребята… Жизнь там, в мокрых кустах под дождём, продолжается, – она махнула рукой куда-то за спину. И я вдруг увидел, что на портрете именно её рука, её линия, сохранившаяся небрежность взмаха. И подумал – если бы нам по нынешним бандитским временам понадобился пистолет, гранатомёт, фугас, Зина точно так же вышла бы в ночь и вернулась через десять минут. И так же молча положила бы на стол пистолет, гранатомёт, фугас. И небрежно махнула бы тонкой загорелой рукой – ребята выручают.
Конечно, мы выпили эту бутылку под молодым и надменным зининым взглядом, которым она смотрела на нас с портрета. Конечно, загалдели снова, и пришла мне в голову дурацкая мысль – сфотографировать ребят в золотой раме. Знаете, как это делается? Берёт человек раму двумя руками и располагает её перед собой так, чтобы она обрамляла его физиономию.
Юрий Иванович вынул портрет из рамы, и мы по очереди сфотографировались – тогда я без фотоаппарата не выходил из дома. Не надо бы нам этого делать, я уже потом сообразил, что плохая это затея. Но это уже потом, когда всё обернулось шуткой не просто глупой, а даже зловещей. Не все сфотографировались, уже хорошо. Кто улыбался, держа раму перед собой, кто пыжился, дурашливо изображая из себя нечто значительное, кто продолжал разговаривать с оставшимися за столом…
И я тоже сфотографировался, не помню уже, кто меня щёлкнул моим "никоном". Но хорошо запомнил, что в тот момент не было улыбки на моём лице и разговаривать не хотелось. Уже начало просачиваться в меня понимание – дурацким делом мы занялись, как бы чего не вышло. И хорошо помню, как вибрировала рама в моих руках. Точь-в-точь как мобильник при вызове.
Зина отправилась домой, она жила в этом же доме, только вход у неё был со двора. Махнула прощально полупрозрачной своей ладошкой и выскользнула за тяжёлую дверь. Больше живой её никто и не видел – в ту же ночь родная дочурка, плод давнего домбайского счастья, забила её до смерти добротными туристическими ботинками, которые Зина и подарила ей в безумной надежде, что дочь пройдёт по её тропам.
Не получилось.
Дочь пошла по другим дорожкам – что-то покуривала, чем-то покалывалась… Шесть лет девочке дали. Она всё объяснила тем, что мать, дескать, пьяна была. Врала девочка, под хмельком – да, но пьяной Зина не была никогда.
И потом… Что же это получится, если мы начнём забивать всех, кто под хмельком, кто нам покажется пьяным… Кто в России жить останется? На кого её оставим, Россию-то?
Ладно, речь не об этом…
Речь о другом – о снимках, которые вручили мне на следующий день в проявочном пункте... Снимки я получил. Расплатился. Фирменный конверт, в котором была и плёнка, сунул в сумку. И не заглядывая в конверт, который тоже почему-то дрогнул в моих руках, задёрнул для верности молнию и медленно зашагал в сторону улицы Правды.
Юрий Иванович был, как всегда, бодр, весел, румяные его щёчки, как райские яблочки, светились из седоватой бороды, шаловливые глаза сверкали юным задором.
– Ну что? – проницательно посмотрел он на меня. – Перебиты, поломаны крылья? Нет в моторах былого огня?
– Ох, Юрий Иванович, никакого огня нет, – честно признался я. – Даже не пойму в чем дело.
– А ты чайку махани! Чайку-то махани!
– Махану, – и я тяжело опустился на диван, опять услышав глухой рокот пустых бутылок. – А где рама? – я оглянулся по сторонам.
– Ха! Рама! Шалит рама! – весело сказал Юрий Иванович. – Представляешь, когда все разошлись, когда ты уже спал сладким сном, я, старый пень, решил сделать ещё одну попытку наладить с рамой какие-никакие отношения. И вставил в нее пейзаж из Гривы. Ты помнишь деревню Грива?
– Ну? – я отчего-то заволновался.
– Вставил, полюбовался и отнёс в кладовочку, чтоб не дразнить гусей. И что я вижу сегодня утром? Что я вижу?!
– И что же ты видишь?
– Я вижу в раме чистый холст! Витя, загрунтованный, подготовленный к работе холст! Я так грунтовать не умею. Так грунтовали, наверно, лет триста назад… Всякие Леонардо и прочие. Это не холст, Витя, это не холст…
– Что же это?
– Это… Это… Яичко. Витя, холст жаждет кисти и красок, он орёт, глядя на меня! Он взывает!
– И никаких следов гривенского пейзажа?
– Никаких! А холст чуть шершавенький… А звенит! Как шаманский бубен! Витя, он хочет краски, – жалобно проговорил Юрий Иванович.
– А цвет? – спросил я, будто это имело какое-то значение.
– Говорю же – яичко! Оно же не белое, оно тёплое… По цвету тёплое! Белый цвет холодный, неживой. А тут, – Юрий Иванович беспомощно оглянулся, обшарив взглядом мастерскую в поисках сравнения. – А тут… А тут… Обнажённое женское плечо на балу при свечах!
– Юрий Иванович, – смятенно произнес я, – не тем ты занимался всю жизнь… Тебе бы стихи писать, а не картины… Ты так никогда не говорил.
– Заговоришь! – он бросился в кладовку и вынес оттуда уже знакомую мне раму. В неё был вставлен чистый холст. Да, цвета здорового куринного яйца. И, судя по всему, курица эта питалась зёрнышками, а не комбикормом несъедобного зелёного цвета.
– И что ты хочешь на нём изобразить?
– Не знаю, Витя. Я боюсь к нему прикоснуться. Все мои задумки кажутся недостойными. Видишь, как рама поступила с моим гривенским пейзажем!
– И правильно сделала! – безжалостно произнёс я, всё ещё не решаясь заглянуть в свою сумку и вскрыть пакет из проявочного пункта. – Теперь ты понял, что до сих пор просто дурака валял, а не занимался своим делом по-настоящему?
– Ты так думаешь? – опечалился Юрий Иванович.
– Напиши на этом холсте автопортрет. Если что не так – рама поправит.
– А что, – пробормотал Юрий Иванович, сдаваясь, – хоть у меня и перебиты крылья, да и огня былого в моторах почти не осталось… Чем чёрт не шутит! – он сверкнул очами. – Чем чёрт не шутит! – повторил он, и на этот раз я услышал в его словах металлический отзвук, не его это был тон, не он это произнес. Да Юрий Иванович и сам это почувствовал, смутился, побежал к чайнику, сунул вилку в розетку. – Чайку маханёшь? – спросил он, обернувшись.
– Махану, махану, – ответил я.
У меня всегда возникает ощущение, что произнесённое второй раз слово как бы перечеркивает и первое, и самое себя. "Ты меня любишь?" – спрашивает девушка. "Люблю, люблю!" – отвечает её парень, и ей становится ясно, что не любит. Вот и у меня это так же прозвучало, невольно, не хотел я отделываться от предложения Юрия Ивановича. Чтобы скрасить неловкость, я полез, все-таки полез в свою сумку за снимками. Вынул конверт, сунул в него руку, нащупал снимки и извлёк их, наконец, на свет божий.
