Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №6 (2004)
“Часто я вспоминаю свою Родину — Курский песенный край. Россия была богата песней, Курские края — особенно. До пятидесятых годов (как я знаю) хранились в памяти народных певиц и певцов, передаваемые изустно, из поколения в поколение, дивные старинные напевы. Как они прекрасны, как они оригинальны, какая радость — слушать их. Один из музыкальных ладов, на котором построена моя кантата “Курские песни”, говорит о глубокой древности своего происхождения. Этому ладу, я думаю, сотни лет. Теперь уже так не поют. Жизнь — неумолима! Радио и особенно телевидение вытесняют эту музыку. Будет жаль, если она совсем исчезнет”.
Теперь уже так не поют... Заметим, слово, означающее отчий край, а не всю страну, композитор пишет с большой буквы — Родина, не пресловутая “малая”, но именно великая — песнью своей, языком — то есть и народом своим. Горечь курского уроженца — от того, что вымирает и “вытесняется” не просто старинный распев, но — глубинно русский люд, способный рождать такое искусство...
...Мудрено ли, что автор этих заметок, подобно, уверен, большинству читателей “Разных записей”, буквально “загорелся” надеждой на выход полновесной, фундаментальной книги свиридовского дневниково-мемуарного наследия. Такой книги, в которой лишь слегка приоткрывшийся, но уже ошеломивший нас глубинно-потаённый мир гения распахнулся бы нам во всей полноте.
2
И вот теперь она перед нами, эта книга — “Музыка как судьба”.
Не менее половины этого весомого (более 700 страниц) тома отданы суждениям о музыке, размышлениям над судьбами её творцов и тружеников в России и в мире... И — тем не менее: уже в середине 70-х годов Г. В. Свиридов делает дневниковую краткую запись, которая является одной из самых ключевых для понимания как всего его литературного наследия, так и его миросознания в целом. Он пишет:
“Н а д о б н о понимать музыку как составную часть общей духовной жизни нации, а не как обособленное ремесло”. (Курсив мой. — С. З. )
Музыка и в жизни самого Свиридова не являлась “обособленным ремеслом”. Чуть позже в той же самой своей дневниковой тетради он создаёт, можно сказать без преувеличения, совершенную “формулу вариантов” того, какое место может занимать музыка в жизни отдельного человека. Это тоже лаконичная, в четыре кратких строки, “столбцом”, как стихи, сделанная запись. Первые три варианта: “Музыка как забава. Музыка как профессия. Музыка как искусство”. Приемлемо либо заслуживает уважения и даже восхищения — но без всего этого так или иначе можно прожить. А вот последнее — то, без чего даже и дышать невозможно — “М у з ы к а к а к с у д ь б а”. Это, как мы можем видеть сегодня — сущность жизни самого Свиридова.
Мы можем явственно различить несколько фундаментальных начал, на которых зиждется система мировосприятия, заповеданная нам в этой книге, увидеть, если хотите, несколько краеугольных камней — либо опорных столпов, держащих собою здание мыслей, воззрений и чувств Георгия Свиридова. Не случайно два из этих ключевых постулатов вынесены на обложку книги — они вводят читателя в её мир, служа камертоном в её метельной, мятежной, пламенной стихии. В гражданственной патриотике крупнейшего художника русской музыки советских лет...
“Водораздел, размежевание художественных течений происходит в наши дни совсем не по линии “манеры” или так называемых “средств выражения”. Надо быть очень наивным человеком, чтобы так думать. Размежевание идёт по самой главной, основной линии человеческого бытия — по линии духовно-нравственной. Здесь — начало всего — смысла жизни!”
...Не усвоив смысла этого выстраданного свиридовского убеждения, читателю трудно будет понять, либо, по крайней мере, не всегда будет ясно, почему, скажем, композитор множество раз яростно обрушивается в своих записях на так называемую “литературную придворную оппозицию” брежневских лет, — вроде бы лично ему она ничего плохого не сделала, а он нарёк Евтушенко “литературным сексотом” и “провокатором”, хотя тот был обожаем Шостаковичем — учителем, наставником Свиридова в музыкальном искусстве; Вознесенскому же вообще даёт клеймо “сознательно грязного” поэта... Не вникнув в суть краеугольных и опорных суждений автора, касающихся именно “духовно-нравственной линии” как главного водораздела меж противоположными станами в культуре и обществе, вряд ли ощутит читатель и всю глубину того неприятия, которое неоднократно звучит в книге по отношению к опере Шостаковича “Катерина Измайлова”, поднятой на щит тою же “придворной оппозицией”, и глубину той горькой иронии, с которой автор “Отчалившей Руси” уже в конце жизни говорит о своём былом старшем товарище по композиторскому перу (хотя и восторженных строк о нём в книге тоже немало, ибо Георгий Васильевич, как мало кто, умел быть благодарным): “В 60-е годы Шостакович был музыкальным аналогом так называемой эстрадной поэзии (Евтушенко и Вознесенский)...”.
...Ибо и “Катерина Измайлова”, и евтушенковская псевдориторика, и “слюнявые” вирши Вознесенского были для Свиридова не просто “кукишем в кармане”, сочинениями с привкусом фальши — он отторгал их как а н т и р у с- с к о е, антинародное по сути явление культуры, как “антикультуру” вообще. Вот в чём первопричина множества рассыпанных по этой книге инвектив автора в адрес многих суперзнаменитых современников своих, — то с гневом, то с сарказмом, то с едкой насмешкой звучат они... И ведь не потому же столь яро и даже по-мужски грубовато взрывается он — “Музыка Губайдуллиной — какой-то сухой дамский онанизм”, и ведь не потому же нескрываемыми нотами презрения пронизана следующая запись — “Еврей Шнитке обратился, кажется, в католика, написал православную службу — покаянную обедню почему-то на армянские слова. Вот поди и разбери на Страшном суде — кто он был такой? Конечно, в наше сложнейшее время трудно определить, кто есть кто, кто какой нации, кто какой веры, кто мужчина, кто женщина, а кто и то и другое”, — не потому же, что ему не по нраву пришлись “творческие манеры и художественные приёмы” этих музыкальных псевдоавангардистов. Конечно, нет: ведь Свиридов, при всей его приверженности к традициям отечественной и мировой классики, был одним из самых поисковых композиторов своего времени, да и не мог он, юноша бурных 20-х и 30-х годов, не быть им всегда. Нет, причина была в ином. Те, чьи отдельные творения либо творчество в целом он отвергал, воплощали для него чужеродность или откровенную разрушительную враждебность по отношению к понятиям, святым и кровным для него — Россия, русский народ, Русь — христианская, православная... Поэтому — приведём ещё одно из основополагающих суждений автора:
“Русская культура неотделима от чувства совести. Совесть — вот что Россия принесла в мировое сознание. А ныне — есть опасность лишиться этой высокой нравственной категории...”
А ныне... Не устаю, читая книгу “Музыка как судьба”, поражаться дару предвидения, которым был наделён её автор, — ведь подобные прорицания высказывались им в самые ещё что ни на есть стабильные (без кавычек) годы, когда ядовито-убийственные испарения ненависти и презрения ко всему отечественному, к русской духовности, к нашему национальному ладу, к Вере — во всех её ипостасях — ещё не выдыхались ежечасно из ТВ- и радиоэфира, ещё не отравляли людей ежедневно со страниц “масс-медиа” (нередко и голосами высших руководителей государства), а также школьных и вузовских учебников. Сегодняшняя катастрофа казалась немыслимой. Свиридов же, в середине 70-х размышляя над понятиями “Русская душа” и “Русская вера”, утверждает:
“ Русская душа всегда хотела верить в лучшее в человеке (в его помыслах и чувствах). Отсюда — восторг Блока, Есенина, Белого от революции (без желания стать “революционным поэтом” и получить от этого привилегии). Тысячи раз ошибаясь, заблуждаясь, разочаровываясь — она не устаёт, не перестаёт верить до сего дня, несмотря ни на что! Отними у неё эту веру — Русского человека нет. Будет другой человек, и не какой-то “особенный”, а “среднеевропеец”, но уже совсем раб, совершенно ничтожный, хуже и гаже, чем любой захолустный обыватель Европы. Тысячелетие складывалась эта душа, и сразу истребить её оказалось трудно. Но дело истребления идёт мощными шагами теперь”.
Теперь... Напоминаю — сказано в 70-е годы. Когда же прошло лет пятнадцать и наступил разгар этого самого “теперь”, когда под ширмой борьбы с “тоталитаризмом” и с “тысячелетним рабством” яковлевско-горбачёвская, а затем ельцинская машинерия уничтожения отечественности уже во всю мощь приступила к штамповке и утверждению в качестве движущих фигур общества именно тех людишек, что “хуже и гаже”, — тогда Свиридов, ужасающийся тому, что сбываются его худшие предчувствия, пытается возвысить свой голос против неоварварства, пришедшего к власти. Он набрасывает тезисы для своего выступления по ТВ (насколько мне известно, так и не состоявшегося, — куда там! с такими “антидемократическими” высказываниями уже тогда на “голубой экран” не допускали даже известнейших деятелей культуры). И вот что говорит композитор о новом этапе этого самого “теперь”:
