Дмитрий Калюжный - Другая история Российской империи. От Петра до Павла [= Забытая история Российской империи. От Петра I до Павла I]

В дальнейшем обе Болвановки были местами поселения иноземцев, а именно немцев. «Немцы» эти были вызваны в Россию Великим князем Василием III и его сыном Иоанном IV Грозным. А немцами с XVI века, чтобы отличать от фрязей-католиков, называли только лютеран. При Иоанне Грозном поселение наёмников из литовцев и немцев располагалось за Москвой-рекой у церкви Спаса Преображения в урочище Болвановка. Ближе к Донскому монастырю у скотопригонного двора находилось и древнейшее московское иноземское кладбище. По сообщениям Олеария, у другой иноземской слободы — Болвановье за Яузой, также было своё кладбище; на Годуновом чертеже XVI века оно значится как «Немецкое кладбище».

В статье А. Шамаро, посвящённой московскому урочищу Болвановка, приводятся ещё такие названия: Болванские переулки в Замоскворечье, церковь Спасо-Преображения там же, и церковь Николы на Болванке в Заяузье. Правда, толкование топонимов учёный приводит совершенно надуманное: «Болвановье — потому что здесь размещались постоялые дворы золотоордынских послов-баскаков, с капищем, в котором стояли изваяния божеств». Впрочем, и А. Н. Островский в своих «Записках замоскворецкого жителя» сообщает, что церковь в Заяузье получила своё название, «потому что там стоял татарский бог, по-нашему сказать идол, а по-татарски — болван».

Если же понять, наконец, что волжские татары и русские — это один этнос, достаточно поздно разделившийся по религиозному признаку, то станет ясно: был двор с капищем, где стоял «болван» — истукан, которому молились язычники. Ну, а поскольку христианская церковь «на Болвановке» поставлена лишь в XV веке, многие легенды о более ранней христианизации этих земель представляются именно что легендами, — а наличие целой серии «болванских» названий в самых древних районах Москвы наводит на размышления.

Разноречивость мнений

Сегодня, в начале XXI века нам, очевидцам и зачастую участникам происходивших совсем недавно событий, бывает очень сложно оценить их. Например: как оценить перестройку и проведение «либеральных реформ» — они были на благо России, или во вред?.. Или: как оценить «перестройку» произведённую в 1934–1936 году Сталиным, когда он отказался от идеи «мировой революции» и погнал страну курсом индустриализации?

Слава Богу, хоть с хронологией этого недавнего прошлого всё в порядке, и материалов для анализа более, чем достаточно. А вот когда историк берётся за дела давным-давно миновавших веков, источников-то информации у него оказывается очень мало, а сам он ни участником, ни очевидцем тех событий не был, и не может опираться на собственный опыт, а вынужден реконструировать это прошлое.

Известный английский историк и философ Р. Дж. Коллингвуд писал об исторических источниках:

«Любой источник может быть испорчен: этот автор предубеждён, тот получил ложную информацию, эта надпись неверно прочтена плохим специалистом по эпиграфике, этот черепок смещён из своего временного слоя неопытным археологом, а тот — невинным кроликом. Критически мыслящий историк должен выявить и исправить все подобные искажения. И делает он это, только решая для себя, является ли картина прошлого, создаваемая на основе данного свидетельства, связной и непрерывной картиной, имеющей исторический смысл».

Очень правильные слова. Но немало имеется конкретных примеров, заставляющих усомниться в склонности историков к критическому мышлению. Это и многочисленность версий по поводу названия «Болвановка» в Москве. Или уже упоминавшаяся речь «Энкомия, или Льва Диакона к императору Василию слова», из которой следует, что в Х веке византийский царедворец за полтысячелетия до Колумба ЗНАЛ, что переплыть Атлантику можно. И это никак не заставляет «критически мыслящих историков» задуматься о достоверности источника. А ведь энкомия имеется в единственной рукописи в составе Бодлейановской библиотеки, и по письму может быть отнесена не ранее как к XIV веку, а уж сфальсифицировать «документ» могли когда угодно, хотя бы накануне XIX века, когда он и был найден.

Но даже имея дело с подлинным документом, надо очень и очень подумать, насколько можно верить сообщению. Так, Л. Н. Гумилёв полагал, что:

«…древние авторы всегда писали свои сочинения ради определённых целей и, как правило, преувеличивали значение интересовавших их событий. Степень же преувеличения или преуменьшения определить очень трудно и не всегда возможно…, историк рискует оказаться в плену у автора источника и может попросту начать пересказывать прочитанное, стараясь передать его содержание как можно ближе к тексту. Но ведь древний автор руководствовался идеями, для нас неприемлемыми, и его читатели, имея иную, чем мы, систему ассоциаций, воспринимали написанное им не так, как читатель нашего времени…, при буквальной передаче текста мы не улавливаем и того смысла, ради которого текст был написан».

Джордж Орвелл рассказывал, что когда знаменитый английский мореплаватель и корсар Уолтер Ралей сидел в тюрьме в лондонском Тауэре, он писал всемирную историю. Закончил первый том и приступил ко второму, когда увидел из окна своей камеры драку в тюремном дворе. Был убит человек. Сэр Уолтер заинтересовался, что произошло. И вот, несмотря на то, что он лично видел убийство, расспросил участников драки и других очевидцев, — выяснить причину происшествия ему не удалось. И тогда он сжёг свою историю мира, решив, что если не мог найти причин того, что сам видел, нет никакого смысла пытаться понять, что происходило в прошлом. Но это — крайний случай. Есть историки, есть исторические книги. Как заметил Орвелл, определённая степень правдоподобия возможна, если мы согласимся, что факт — подлинный, даже если он нам не нравится.

О русской же истории эмигрант, монархист и философ Иван Солоневич писал в середине ХХ века: многие общепринятые мнения никак не соответствуют действительности, стоит лишь присмотреться к источникам. В русское понимание русской истории был искусственно, иногда насильственно, введён целый ряд понятий, которые не соответствовали ни русской, ни иностранной действительности: это был пустой набор праздных слов, заслоняющий собою реальность.

Да, можно согласиться с Солоневичем: заказ победившего социального слоя (феодалов, капиталистов, коммунистов, а теперь и «демократов») вводил в обиход понятия, «не соответствовавшие никакой действительности в мире, и язык, в котором не было места для обозначения чисто русских явлений». А напластование этих понятий и толкований в умах историков, происходившее на протяжении как минимум трёх столетий, не могло привести к иному результату, кроме того, что «в итоге любой труд по истории России переполнен сплошными внутренними противоречиями».

Посмотрим, сколь противоречивы мнения о такой ключевой фигуре нашей истории, как Пётр I, даже в работах одного и того же историка, Льва Тихомирова. Он высказывал о нём такое мнение:

«Я глубоко почитаю его гений и нахожу, что он не в частностях, а по существу делал именно то, что было нужно».

Издание Технического Центра Зарубежных Организаций Русской Национально-Мыслящей Молодёжи, Мюнхен, 1923 том II, стр. 161.) Но в другом месте тот же Лев Тихомиров пишет:

«Учреждения Петра были фатальны для Россиии были бы ещё вреднее, если бы оказались технически хороши. К счастью, в том виде, в каком их создал Пётр, они были ещё не способны к сильному действию»,

а затем сообщает:

«Исключительный бюрократизм разных видов и полное отстранение нации от всякого присутствия в государственных делах делают из якобы „совершенных“ учреждений Петра нечто в высокой степени регрессивное, стоящее и по идее и повредным последствиям бесконечно ниже московских управительных учреждений» (стр. 163).

Также и В. О. Ключевский противоречит сам себе: с одной стороны Пётр «гений», с другой — «хороший плотник, но плохой государь».

А речь идёт о временах не столь отдалённых, как эпоха «татаро-монгольского нашествия» или, тем более, Юрия Долгорукого или Владимира Красно Солнышко!

Сам Солоневич Петра I ужасно не любил: «принято говорить о гении Петра — однако, любая фактическая справка не оставляет от этой гениальности камня на камне…», — однако разнобой в оценках деятельности царя не позволяет однозначно согласиться с какой-то одной, пусть даже не такой радикальной, как у Солоневича.

Посмотрим, как оценивали разные историки конечные результаты промышленной политики Петра I. Прежде всего отметим, что вне зависимости от того, какую теорию происхождения русской промышленности отстаивают исследователи — «искусственную» или «естественную», — они все согласны с тем, что петровская эпоха весьма значительна в истории промышленности России, хотя бы потому, что в первой четверти XVIII века благодаря политике протекционизма и субсидиям государства были основаны многие новые предприятия. Но на этом единство взглядов обеих групп историков и кончается, и начинается полный разнобой.