Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ
Согласно эстетическим принципам Гёте, Кроче и Шпинглера, подобные различия, благодаря понятию «самовыражение», рассеиваются как туман. Однако, создавая своё произведение, мы, во всяком случае я, уклоняемся от основного пути, сворачивая на боковую тропинку. Классики мастерски шли по таким тропинкам. Может быть, именно поэтому мы не способны достигнуть их высот. Ренуар, во всяком случае тот Ренуар, которого я видел, в этом, пожалуй, ближе к классикам, чем Гоген. Но оранжевая самка человека-животного чем-то влечёт меня. Неужели я один чувствую заключённый в нас тот самый «голос крови»?
Я, как все любители изобразительных искусств, родившиеся со мной в одно время, один из тех, кто увлёкся Ван Гогом, охваченным бесконечной печалью. Но когда-то я испытывал интерес к предельно утончённому Ренуару. Возможно, во мне говорил городской житель. Не исключено, что это объяснялось также желанием воспротивиться тенденциям, существовавшим в среде любителей изобразительных искусств того времени. Но прошло десять лет, а Ренуар, достигший выдающегося совершенства, всё ещё потрясает меня. Правда, туя и солнце Ван Гога тоже всё ещё влекут к себе. Хотя, возможно, влекут иначе, чем оранжевая женщина. Вместе с тем и некая напряжённость разжигает мой, так сказать, художественный аппетит. Некое таящееся в глубине души настоятельное стремление к самовыражению…
Я люблю утончённые литературные произведения, так же как горячо привязан к Ренуару. Те, кто гулял в «Саду Эпикура», не смогут забыть его очарования. Мы, городские жители, питаем к прогулкам в «Саду Эпикура» бо́льшую слабость, чем все остальные. Меня, конечно, не может оставить равнодушным и голос пролетарской литературы. Но больше всего меня волнует, как я уже сказал, не это. Я думаю, любому трудно быть чистосердечным до конца. Но тем не менее среди писателей, которых я знаю, такие люди есть. Я всегда немного завидовал им…
По ярлыку, кем-то наклеенному на меня, я принадлежу к «группе искусств». (Существование такого названия, существование атмосферы, породившей подобное название, возможно лишь в Японии.) Я создаю свои произведения совсем не для своего собственного совершенствования. И тем более не для того, чтобы изменить нынешнее социальное устройство. Я создаю их только ради того, чтобы оттачивать мастерство существующего во мне поэта. Или же ради того, чтобы оттачивать мастерство существующего во мне поэта и одновременно журналиста. Вот почему я не могу игнорировать «голос крови».
Один приятель прочёл мою статью, в которой высказаны некоторые критические мысли о стихах Мори-сэнсэя, и обвинил меня в том, что я выступил по отношению к нему с непозволительной жестокостью. Я не испытываю ни малейшей враждебности к Мори-сэнсэю. Наоборот, принадлежу к тем, кто относится к нему с искренним уважением. Но верно и то, что я завидую ему. Мори-сэнсэй не тот писатель, который, как лошадь, впряжённая в повозку, всегда смотрел только прямо перед собой и ни разу не колебался, проявляя железную волю. Пафнутий из «Таис» молился не богу, а Христу из Назарета. Мне всегда было трудно сблизиться с Мори-сэнсэем, может быть, потому, что я испытывал к нему жалость, близкую той, которую испытывал Пафнутий.
«ГОЛОС ЗАПАДА»Я чувствую «голос крови» в гогеновской оранжевой женщине. А вот в «Молодом будде» Редона чувствую «голос Запада». Этот «голос Запада» не может не волновать меня. Танидзаки Дзюнъитиро тоже чувствует в себе борение Востока и Запада. Но мой «голос Запада», возможно, несколько отличается от «голоса Запада» Танидзаки. Вот почему я хочу написать о «Западе», каким я его ощущаю.
Обращённый ко мне «голос Запада» исходит всегда от изобразительного искусства. В этом смысле художественные произведения, в первую очередь проза, как ни странно, не столь остро воспринимаются мной. Одна из причин состоит, видимо, в том, что и на Востоке и на Западе мы, люди, – люди-животные, и разницы в этом между нами нет почти никакой. (Приведу первый попавшийся пример: надругательство некоего профессора медицины над девушкой и то, что сделал с девушкой-крестьянкой аббат Муре, продиктованы одной и той же мужской психологией.) Постичь же до конца прелесть литературного произведения Запада мне мешает недостаточное знание языка. Мы, во всяком случае я, понять смысл стихотворений, написанных рыжеволосыми, можем. Но не в состоянии упиваться каждым их словом, каждым звуком, как упиваемся стихотворениями наших предков, например Бонтё:
Сколько очарования В ветвях дерева. О, это ива.Вот почему, как мне кажется, нет ничего странного в том, что «голос Запада» обращается ко мне через изобразительное искусство.
В почве далёкого Запада пустила свои корни удивительная Греция. Как говорили древние, чтобы узнать, холодна вода или тепла, нужно испить её. То же самое можно сказать и о Греции. Чтобы быстро и доступно объяснить, что она собой представляет, я предлагаю посмотреть несколько греческих керамических изделий, которые есть и в Японии. Могу предложить ещё фотографии греческой скульптуры. Красота этих произведений есть красота греческих богов. Это предельно чувственная, я бы сказал, сверхъестественная – по-другому не скажешь, – чарующая красота, заключённая в красоте физической. Впитанная камнем, необычная, как аромат мускуса, красота есть, конечно, и в стихах. Читая Поля Валери, я (не знаю, что скажут на это рыжеволосые критики) столкнулся с такой красотой, волновавшей меня ещё со времён Бодлера. Но самым непосредственным образом заставила меня почувствовать Грецию красота Редона, которую я упомянул…
Идейное противостояние эллинизма и гебраизма породило массу споров. Но мне они малоинтересны, Я прислушиваюсь к ним не больше, чем к уличным выступлениям. Но греческая красота, о которой я говорю, даже для меня, профана, смело может быть названа «страшной». Только в ней, я имею в виду Грецию, можно почувствовать «голос Запада», противопоставленного Востоку. Аристократия уступила место буржуазии. Буржуазия тоже рано или поздно уступит место пролетариату. Но по мере того как мы будем познавать Запад, удивительная Греция непременно втянет нас, либо наших детей и внуков в свою орбиту.
Работая над этой статьёй, я вспомнил об ассирийской арфе, пришедшей в древнюю Японию. Великая Индия, мне кажется, поможет Востоку протянуть руку Западу. Но это дело будущего. Запад, самая суть Запада – Греция, сейчас не пожимает руки Востока. Гейне в «Богах Греции» говорит, что боги эти, изгнанные крестом, обитают теперь в западной глуши. Пусть в глуши, но всё равно на Западе. А нам не остаётся ничего другого, как оставаться на Востоке. Запад, даже после кровавого гебраистского крещения, отличается от нашего Востока. Самый разительный пример – эротика. Они даже в чувственных наслаждениях отличаются от нас.
Некоторые усматривают свой Запад в немецком экспрессионизме, умершем к 1914–1915 годам. Другие нередко усматривают его в Рембрандте и Бальзаке. Возьмём, например, Хату Тоёкити – для него Запад – это искусство рококо. Всё это действительно Запад. Но в его тени я со страхом вижу проснувшегося Феникса – удивительную Грецию. Со страхом? А может быть, без страха? Но всё равно одновременно с непонятным протестом я не могу не испытывать нечто близкое животному магнетизму, влекущее меня к Греции.
Если бы я мог освободиться от всего этого, мне бы хотелось прежде всего освободиться от «голоса Запада». Но это не в моей власти. Как-то вечером, дней пять назад, я вместе с Муроо Сайсэем и ещё с кем-то после долгого перерыва снова закурил трубку[33] и, разговаривая с молодыми людьми, вспомнил давным-давно забытую строку Бодлера. (Для меня это, несомненно, интересно с точки зрения экспериментальной психологии.) А потом вспомнил полную непостижимого величия картину Редона.
«Голос Запада», как и «голос крови», куда-то ведёт меня. Поэт в «Заратустре», увидевший себя в статуе Диониса, представляющего собой как бы вызов Аполлону, был счастлив. Я, родившийся в современной Японии, не могу не чувствовать, что и во мне самом, в моем творчестве много вызывающе противоречивого. Неужели только во мне, легко подвергающемся самым различным влияниям? Я даже думаю, не эта ли непостижимая Греция препятствует полноценному переводу на наш японский язык художественных произведений – слишком западных. А может быть, препятствует правильному пониманию их нами, японцами (я оставляю в стороне языковые препятствия). Картина Редона, нет, скорее, увиденная мной на выставке французского искусства «Саломея» Моро не могла не напомнить мне о том безбрежном океане, разделяющем Восток и Запад. Можно на эту проблему посмотреть и с обратной стороны: непонимание рыжеволосыми китайской поэзии совершенно естественно. Я слышал, что в Британском музее работает прекрасный востоковед. Но его переводы китайской поэзии ни в малейшей мере не передают нам, японцам, прелести подлинника. Более того, его понимание китайской поэзии, когда он опускает период её расцвета в Танскую эпоху и говорит о взлёте в конце эпохи Хань, разрушает существовавшую до сих пор точку зрения, и мы, японцы, не можем безоговорочно с ним согласиться. Известно, что Пикассо, например, обнаружил неведомую прелесть в африканском искусстве. Но когда Запад увидит неведомую прелесть в восточном искусстве, например, в том, что написано Тайгу Рёканом?
