Газета Завтра Газета - Газета Завтра 362 (45 2000)
— Да,— тихо ответил Белосельцев.
— Отлично!... Еще один товарищ вернулся!... Выпьем за наш Союз!...
Они поднялись и чокнулись, проливая водку на скатерть. Задохнулись от горечи. Буравков прикоснулся манжетой к обожженным губам, оставив на ней влажный след. Копейко с силой поставил рюмку на стол, так что пламя свечи колыхнулось, почти лизнув фотографию.
— Ну что ж, как это водится в подобных случаях, совершим обряд посвящения,— Гречишников приобнял Белосельцева, легонько подвигая его к дверям. — Совершим небольшую прогулку...— и они на кристаллическом лифте, мимо молчаливой охраны вышли на Красную площадь, где их поджидал "мерседес"...
Они оставили в стороне Садовое кольцо, напоминавшее сеть, туго набитую рыбой. Взлетели на Крымский мост, словно их подкинуло катапультой. Коснулись на мгновение Якиманки с белыми хоромами Министерства Внутренних Дел. Подкатили к Дому художника на Крымском валу. Пустынное здание, у которого они остановились и вышли, породило у Белосельцева печальную и сладостную тревогу. Там, в прохладных безлюдных залах, в тихом свете, висели любимые картины. Красный конь с золотым наездником в лазурном озере — Петрова-Водкина. Ночная, маслянисто-черная Москва с желтыми, лимонными фонарями,— Лентулова. Сине-зеленые осенние сады, отягченные райскими плодами, к которым тянутся оранжевые женские руки,— Гончаровой. И среди этих картин его любимая, с босыми стопами, переступает по теплым половицам, подзывает его к портрету прелестной женщины в утреннем убранстве, перед серебряным зеркалом, среди туалетных флаконов, булавок и гребней.
Гречишников, Буравков и Копейко повели его мимо здания, в глубину древесной аллеи, твердым тяжелым шагом знающих свою цель людей...
Бронзовый Дзержинский, на высоком цоколе, под густой листвой, стоял, почти доставая головой ветвей, в военной шинели, истовый, гордо выкатив грудь, как выкатывают ее перед расстрелом поставленные к стенке, презревшие смерть солдаты. Цоколь, с которым сливалась похожая на колокол шинель, был в следах глумлений, в остатках краски, в кляксах и сквернословиях тех, что десятилетие назад сопровождали свержение памятника. На позеленелой бронзе хранился оттиск столкновения, когда Корабль Красной Империи ударился о подводный айсберг и пошел ко дну, а бронзовая статуя на носу корабля, окисленная, сорванная, смятая бурей, была выброшена на тихий московский пустырь, под осенние деревья.
Белосельцев всматривался в полустертые хуления, в испачканный и оскверненный щит и меч, привинченные к постаменту. И среди оскорблений, заборных надписей, шмотков спекшейся краски, в отверстие от вырванных болтов была вставлена живая красная роза...
Казалось, скульптор, сотворивший памятник, готовил его не для парадной торжественной площади, где он величаво красовался долгие годы, а, предчувствуя его грядущую судьбу, надругательство над ним и глумление, создавал его для нынешних дней, для позорного плена, нескончаемого посрамления среди стороживших его злобных уродцев и карликов. Памятник стоял, облитый нечистотами. Был заточен в тюрьму. Черные стволы казались огромной клетью. Великая страна была убита, четвертована, похоронена тут же, на зеленой луговине. И он был обречен на пытку созерцать это кладбище. Кругом торжествовали отвратительные отродья, вращалось в Парке Культуры Колесо смеха, как инструмент истязания. А он стоял, истерзанный, измученный и несломленный, выгнув грудь, строго и истово глядя позеленелыми от кислотных дождей глазами...
Белосельцеву казалось, памятник был рад их появлению. Благодарен их тайному визиту. От памятника исходило едва ощутимое тепло, словно под металлическим литьем оставалась живая, неостывшая плоть. Он был свергнутым божеством, сброшенным с расколотого, оскверненного алтаря. И они, четверо, явившиеся к нему, были его тайными жрецами, верными служителями, хранящими заветы и заповеди отвергнутой религии.
— Мы вернем тебя на площадь... Поставим на законное место... И те, кто пачкал тебя, подвешивал в петле, повезут тебя обратно на своих горбах... Впряжем их в платформу, и они с надутыми пупками и выпавшими грыжами повезут тебя на Лубянку...
1 u="u605.54.spylog.com";d=document;nv=navigator;na=nv.appName;p=1; bv=Math.round(parseFloat(nv.appVersion)*100); n=(na.substring(0,2)=="Mi")?0:1;rn=Math.random(); z="p="+p+"[?]y=""; y+=" "; y+="
"; y+=" 21 "; d.write(y); if(!n) { d.write(" "+"!--"); } //--
22
RODEX GROUP. Мы предлагаем: продажа коттеджей у шоссе 23 по каталогу. Заказ.
«КТО ИЗ НАС РАЗВЕДЧИК?» (Беседа Александра Проханова с Михаилом Любимовым)
Александр ПРОХАНОВ. Михаил Петрович, как вы расцениваете возможность существования "большого проекта" советских спецслужб, подобного тому, который был описан вами в нашумевшей "Операции "Голгофа"? И как соотносится с этим вероятным проектом возвышение Путина?
Михаил ЛЮБИМОВ. Александр Андреевич, я, как и вы, вырос в советском обществе, а потому был изначально предрасположен к атмосфере больших проектов и больших побед. И когда поступал на работу в КГБ, внутренне готовил себя к любым испытаниям во имя Родины. На самом деле все эти "большие проекты" оказывались банальной болтовней ради достижения каких-то личных или групповых интересов. Вот, например, недавняя доктрина информационной безопасности России. Чем не "большой проект"? Такие проекты наши ребята могли сотнями делать. Да что говорить, если самое главное в государстве — само государство — наши спецслужбы проморгали, и не только наши: и ЦРУ проморгало, и прочие. Почему так получилось? Потому что объективная информация о внутреннем положении в СССР, в национальных республиках была неугодна наверху. И ее подгоняли под вкусы политического руководства. Не буду ссылаться на эпизод, связанный с началом Великой Отечественной войны, припомню случай из собственной практики. Когда я исполнял обязанности начальника нашего английского отдела, мне понравилась статья крупного антисоветчика Файншоу. Он анализировал ситуацию в нашем Политбюро, очень интересно описывал отношения Андропова и Суслова и так далее. Я приказал перевести эту статью и отнес ее Крючкову. Мол, Владимир Александрович, неплохо бы дать информацию Юрию Владимировичу. Он посмотрел и говорит: "Да, пожалуй". Через пару недель я забираю у него бумаги, там лежит и этот перевод с резолюцией Андропова "Уничтожить!" Теперь-то я понимаю Андропова: как он этот перевод мог представить на Политбюро? Вот, дескать, товарищи, что наши враги о нас пишут? Да он в таком случае сам бы, наверное, выглядел врагом. Что же касается "заговоров"… Конечно, моделировать их на бумаге в процессе художественного творчества чрезвычайно интересно. Но я пришел к выводу, что история, политика, вся наша жизнь движутся не по каким-то законам, а случайно. Какие-то массы случайностей наворачиваются друг на друга, превращаются в огромную глыбу, и что-то внезапно меняется.
А.П. Но вы сами сказали, что советское общество предрасполагало к большим проектам. СССР вообще создавался как один огромный проект, и с 20-х годов до конца войны он каким-то образом осуществлялся. В его рамках существовали проекты помельче — например, "атомный" проект при Берии или создание океанического флота при адмирале Горшкове, или проект освоения евразийского "хвоста" России через прокладку Байкало-Амурской магистрали. После моих первых репортажей из Афганистана ко мне приехал специально, кажется, из Ташкента, старый разведчик, из той школы, которую разгромили после уничтожения Берии. Это был удивительный интеллектуал, знаток Востока, который в одежде дервиша прошел от Кандагара чуть ли не до Дели, совершил хадж в Мекку вместе с мусульманскими паломниками, знал наизусть Хайяма, Хафиза и Навои. Тогда я впервые услышал, правда, сейчас уже не вспомню, в каких выражениях, что в советскую разведку пришел партийно-комсомольский контингент и возможен реванш разведки. Не было ли избрание Андропова генеральным секретарем ЦК КПСС таким реваншем разведывательного сообщества, его прорывом в политику через эту партийную стену?
М.Л. Я очень хорошо отношусь к старым чекистам. Мой отец был в ЧК с 1918 года, потом занимался троцкистами, потом сидел. Они все сидели, это было в порядке вещей. Так и беседовали между собой: "Я сидел, Ваню расстреляли…" Это совершенно другое поколение, которое через всю жизнь пронесло свой революционный фанатизм. В отличие от нынешнего, для которого любая идея хороша, если дает материальное и социальное благополучие. Взять 1991 год. Казалось бы, преданные партии люди должны были с оружием в руках выступить, когда снимали памятник Дзержинского. Ни у кого рука не поднялась, верно ведь? А сразу после 1991 года? Все руководство разошлось по каким-то банкам. Я представляю реакцию моего отца, если бы ему предложили что-то подобное. Это была другая кость, они были преданы идее, могли убивать друг друга — это не имело никакого значения, важна была только политическая целесообразность. За это их можно осуждать, но не уважать нельзя. А при Андропове разведка перестала заниматься своим основным делом — сбором чужих секретов, и в этом отношении ее эффективность, пожалуй, даже снизилась. При всей моей нелюбви к "отцу народов", сталинская разведка в этом отношении была на высоте. И не только потому, что там работали блестящие люди. Там была вера в свое дело, в идеи коммунизма. При Андропове же, который был в команде Брежнева, происходило в основном раздувание штатов и задач КГБ. Было огромное влияние, бесконечно росли управления: информационные, аналитические — какие угодно. Я Владимира Александровича Крючкова и его заместителя Грушко знал достаточно хорошо, и никаких интеллектуальных прорывов в их исполнении даже не представляю себе. У самого Андропова они случались — в основном как результат его контактов с интеллектуалами. А Крючков был типичный политик, который как пришел в разведку, так и ушел из нее. Профессионалу всегда было трудно найти с ним общий язык, потому что он смотрел на человека с единственной точки зрения: что по этому поводу придется докладывать Андропову. И никакой идеи перестройки в этих кабинетах не вынашивалось, это миф. То есть на этом уровне было понимание, что "все не так, ребята", что многое нужно менять. Но чтобы это был интеллектуальный заговор — нет…
