Газета День Литературы - Газета День Литературы # 77 (2003 1)

Здоровый дворянский ужин —

картошка, морковный чай...

— Папа, кому ты служишь?

Не хочешь — не отвечай...

— Разум в смятении мечется,

но сердце напомнило мне:

"За веру, царя и Отечество!" —

русский девиз на войне.

Престол? Батыя наследство...

В России его уже нет...

Но вера — есть! И Отечество...

На них и сошёлся свет.

И царь, и Советы — от Бога.

Воздано по делам!

Сколько ни думай, дорога

одна уготована нам.

Болтать не люблю красиво.

Речами харчи не согреть.

Служил и служу России.

Намерен служить и впредь!

1920

С неба предвечернего

дождик моросит.

Кончились учения.

Эскадрон рысит.

Расстоянья дальние

в РСФСР.

Первой конной армии

движется резерв.

Полукровки быстрые

смирны под уздой.

Шлемы богатырские

с красною звездой.

Впереди полощется

боевой штандарт.

А на рыжей лошади

наш кавалергард.

Снаряженье полное —

шашка и свинец...

Конницы Будённого

молодой боец.

Выправка отменная,

обижаться грех —

предки все военные,

он — не хуже всех!

…………….

Двое только выжили

из всего полка.

Лошади их рыжие

не для них пока.

Лазареты долгие,

скальпели, крючки,

кабинеты строгие,

докторов очки...

Пулями просвистан,

рублен с трёх сторон,

был по чистой списан

конник Эдельстрём.

Для войны не годный,

больше не солдат,

прибыл он в голодный,

тёмный Петроград...

………………………………

РАЗГОВОР КНИГОПРОДАВЦА С ПОЭТОМ

Трещали годы двадцатые фанерным аэропланом,

жужжали латунным примусом, будили басами гудков.

Мелькало недавнее в памяти кадрами киноэкранов

с музыкой вместо выстрелов, звона клинков и подков.

……………………………….

Писали кишки протоколы, финансы пели романсы,

и бледная маска голода давно не сходила с лица...

Но вот выпускник Иняза, специалист по романским,

направлен в книжную лавку, учеником продавца.

Обслуживал, смело лавируя в трущобах печатно-бумажных,

нэпманов и совслужащих в толстовках и пиджаках,

военспецов и рабфаковцев, и иностранцев важных,

небрежно парируя реплики на всех шести языках.

И здесь его, красного конника, но гранда по светским манерам,

освоившего политграмоту по высшему баллу ВУД,

завмаг познакомил с приятелем — советским миллионером,

не нэпманом, а поэтом, поющим свободный труд.

Поэт, в бобрах и брильянтах, пыхтел самоваром медным,

тасуя бабёнок и мальчиков атласных немецких карт.

— А вам богатеть удобно с таким псевдонимом — Бедный? —

атаковал фарисея красный кавалергард.

— Удобно, и даже очень! — захохотал писатель.

— Я не краду, не граблю — это оплата труда!

Вы у меня поучитесь грамотно жить, приятель,

если вперёд поумнеете... Но Эдельстрём:

— Никогда!

— Ах, невермор... Конечно! Высокие идеалы...

Вас вдохновляет Герцен? А может быть, граф Толстой?

Аристократов-юродивых всегда на Руси хватало.

Но мне ли тянуться за графами? Я — человек простой!

А вы, наверно, из бывших? Папаша сыграли в ящик,

а вы записались сыном рабочего от станка?

— Я — из сословия воинов, во все времена настоящих!

Отец — дворянин. В Красной армии. Сапёр, командир полка.

Спешите? Помочь позволите? Шуба такая тяжкая...

Видно, без камердинера непросто её надевать?

И ваши стихи возьмите — вот они, целая связка...

Я лучше снова на биржу, чем стану их продавать...

Я НЕ СОЙДУ С УМА!

У тридцать восьмого года взгляд непреклонно-суровый,

чекистская форма одежды, непререкаемый тон...

Службу свою исполняя в особняке на Гороховой.

Шагая по следственной камере, ставит вопросы он.

Вопросы такие ясные, продуманные заранее,

логика неумолимая, с классовым точным чутьём:

— Скажите, как стали шпионом на службе франкистской Испании?

Как изменили Родине, подследственный Эдельстрём?

………………………………..

Сколько вовлечь успели курсантов, преподавателей?

Имеются компроматы — и все говорят против вас.

Испано-советское общество... Вы были его председателем.

Известно, что за два года оно заседало... семь раз.

Не надо о содержании — вот у меня протоколы.

Скажите лучше, кто вами руководил извне?

Какие нужны фашистам секреты военной школы,

чтоб их против нас использовать в предстоящей войне?

Молчите... Опять молчите, высокомерно и нудно.

Дворянские предрассудки? Сословная пошлая честь?

А мне, между тем, признание от вас получить нетрудно —

у лейтенанта Иоффе надёжные способы есть.

Вот — видите это изделие? Резиновая дубинка.

Штамп "Красного треугольника" — как на подошве галош.

А как она будет отскакивать от вашего лба и затылка!

Ну что? Повторить? Пожалуйста... Ещё, или, может, хорош?

Сядьте на стул, успокойтесь. Вот вам вода, папиросы...

Может быть, вам и не надо особо себя утруждать?

Я написал ответы на заданные вопросы.

Ваша задача — прочесть их и каждый лист подписать…

……………………………….

И в какой-то момент Эдельстрём ощутил, холодея,

что теряет рассудок и медленно сходит с ума...

Но, как молния, ярко сверкнула надеждой идея,

от которой сместилась куда-то тюрьма.

Чувства все обратились вовнутрь.

И душой завладела работа...

Эдельстрём на допросе молчал, обращённый в себя,

вспоминая стихи иностранные, все, что читал он когда-то,

что учил наизусть или просто невольно запомнил...

И стихи, словно ждали сигнала,

стали вдруг оживать, проявляться

из каких-то глубин, закоулков, неведомых зон

закипающей памяти...

Стали всплывать на поверхность

позабытые образы, строчки, слова...

Повторённые трижды, ложились незримые строфы

на невидимой чуждому взгляду старинной шершавой бумаге,

синеватой и плотной, в неровных краях,

чтоб впитаться чернилами коричневатого цвета —

на немецком, английском, французском, испанском,

итальянском и финском...

Прорывались порою какие-то внешние звуки,

но они заглушались. Включался диктующий голос.

Он звучал в голове, резонируя, словно под куполом храма,

или, может, под каской высокою конногвардейской...

Этот голос читал, запинаясь, стихи на шести языках.

То звенел он уверенно, в строки слова собирая,

то растерянно мямлил, в повторах увязнув,

то взбирался наверх, торжествующе строфы чеканя,

то угрюмо снижался, банальности пробормотав...