Виталий Бугров - О фантастике всерьез и с улыбкой
По-настоящему знакомимся мы в кабинете, где кажутся огромными - под стать хозяину - стеллажи с книгами вдоль одной из стен.
Говорю несколько слов об "Уральском следопыте" - журнале, в котором работаю. О фантастике в нем, о готовящихся публикациях. Среди них упоминаю статью о знаменитом Эдгаре Берроузе - авторе "Тарзана" и многочисленных космических романов. Выясняется, что Ефремов на языке оригинала читал марсианский цикл Берроуза; у нас завязывается оживленный разговор о книгах и героях американского фантаста. ("Интересный был писатель, - подытоживает Иван Антонович и предостерегает: - Но и написать о нем надо интересно...") С Берроуза мы переключаемся на Хаггарда, с Хаггарда на...
Но старая фантастико-приключенческая литература неисчерпаема, говорить о ней оба мы можем, по-видимому, бесконечно: Иван Антонович - оттого, что немало перечитал таких книг в юности, я - потому, что с некоторых пор всерьез занялся собиранием старой фантастики... А товарищ мой уже посматривает на часы. Время летит быстро - так понимаю я деликатный его жест, - пора и переходить к делу, с которым пришли. Что ж, дело есть дело...
- Иван Антонович, читателей всегда интересует, как писатель становится писателем? По отношению к вам этот вопрос вдвойне интересен. Что заставило вас - зрелого, сложившегося ученого, человека, уже нашедшего, казалось бы, свою тропу в жизни, - начать все сначала в качестве литератора?
- Причиной тому два обстоятельства. Прежде всего - неудовлетворенность системой доказательств, которыми может оперировать ученый.
Планы и замыслы любого ученого, как, впрочем, и всякого другого человека, необычайно широки. А исполняются они, я думаю, в лучшем случае процентов на тридцать. Вот и получается: с одной стороны - всевозможные придумки, фантазии, гипотезы, обуревающие ученого, а с другой - бессилие добыть для них строго научные доказательства. Добыть на данном этапе, при жизни... И ясное сознание этого бессилия.
А в форме фантастического рассказа я - хозяин. Никто не спросит: где вычисления, опыты? Что взвешено, измерено?
Никто не спросит... Я вспоминаю любопытный факт из биографии Ефремова. В 1929 году он написал статью, в которой обосновывал возможность взятия с океанского дна образцов коренных пород. Отослал ее в солидный немецкий журнал "Геологише Рундшау". Через некоторое время рукопись вернули с рецензией профессора Отто Пратье, крупнейшего в те годы специалиста по морской геологии. Этот последний заявлял, что дно океанов наглухо закрыто рыхлыми осадками, и потому предложенные автором статьи исследования - ненаучный вздор. Между тем сегодня подобные исследования - самое будничное дело.
-...Второе обстоятельство - неудовлетворенность окружающим миром. Она, замечу, свойственна каждому человеку: полностью могут быть довольны лишь животные, да и то далеко не всегда.
Писатель, как и ученый, мечтает о лучшем, о гораздо лучшем. Но тяжелый воз истории катится своими темпами к далеким горизонтам, и темпы эти не упрекнешь в излишней поспешности... А живем-то мы - сейчас!
Отталкиваясь от несовершенства существующего мира, всякий человек пытается так или иначе улучшить жизнь. Один разобьет цветник, другой может спеть споет. Ну, а если у третьего хорошо работает фантазия, развито воображение? Что ж, он пытается создать свой мир - явления, которые хотел бы видеть состоявшимися, достижения, не осуществимые в пределах биографий современников. Словом, мир - для себя, мир - в себе.
Но существующий в вас мир, мир только для вас, - это неживой мир. Он открытие ваше, изобретение, создание, но он - мертв. И как при всяком открытии - музыкальном, научном, любом другом - естественно желание рассказать об открытом вами мире, сделать его явным для других.
Так вот и рождается писательская потенция.
Я начал с рассказов о необыкновенном - с романтических рассказов о необыкновенных явлениях природы. Почему я обратился к приключенческому жанру? Да потому, что категорически не согласен с теми, кто склонен считать приключенческие книги литературой второго сорта. Герои таких книг - всегда сильные, смелые, положительные, неутомимые; под их влиянием читателю и самому хочется сделать что-то в жизни, искать и найти... Убежден: будь у нас изобилие таких книг - меньше было бы поводов для появления в нашей "большой" литературе унылых произведений с пассивными, страдающими "героями" - растерянными хлюпиками, злобными эгоистами. Но хороших приключенческих книг у нас до сих пор до обидного мало: еще обиднее - недостаточное внимание к ним... Ну, а в те годы, когда я писал первые свои вещи, приключенческих книг, можно сказать, не было совсем...
Первые рассказы Иван Антонович задумал в 1942 году, находясь в больнице, на Урале, в Свердловске. Очередной приступ лихорадки, заработанной в одной из среднеазиатских экспедиций, надолго оторвал его от научных занятий, высвободив тем самым время для "легкомысленного" литературного творчества. В том же 1942-м семь из задуманных рассказов были написаны... А литературе нашей, по необходимости рационалистической в те годы, действительно было не до каких-то там "приключений". Смешно вспоминать сейчас, но и превосходным ефремовским рассказам нет-нет да и предъявлялся упрек в "ложной занимательности"...
- Поскольку разговор у нас коснулся романтики - как вы, Иван Антонович, понимаете это слово?
- Романтика? Это - более серьезное, более вдумчивое, чем обычно, отношение к жизни. Романтик ценит жизненные явления больше, чем кто-либо другой. Его волнуют, поражают отблески заката на воде, девичьи глаза, чья-то походка, смех ребенка... Романтик, как и настоящий художник, - собиратель красоты в жизни, а это порождает ощущение величайшей ценности каждого мгновения, его абсолютной, неизбывной неповторимости. И я всерьез полагаю, что для того, чтобы писать настоящую фантастику, надо родиться романтиком...
Ефремовское определение романтики возвращает слову давний его смысл, о котором мы нередко забываем. Слишком расхожим стало это слово в последние годы: им ныне нарекают и кафе, и магнитофоны, и многое иное, никакого отношения к взглядам на жизнь, к мировоззрению не имеющее А ведь именно собирателя красоты чтим мы в знаменитом нашем романтике Александре Грине...
- Почти одновременно с "Рассказами о необыкновенном" вы обратились к произведениям на исторические темы. Если в ваших научно-фантастических рассказах нашли отражение гипотезы и предположения ученого-геолога, то "На краю Ойкумены" и "Путешествие Баурджеда" были, очевидно, продиктованы давним вашим увлечением историей?
- Да, я люблю историю. Впрочем, я не разграничиваю так строго фантастику и исторические произведения: эти последние - та же научная фантастика, только обращенная в прошлое, диаметрально противоположная фантастике, оперирующей с будущим. Ведь у фантастики в литературе два лика: ретроспективное воссоздание облика людей внутри известного исторического процесса и становление людей в неизвестном нам процессе. А если провести параллель с трехфазным током, то "нулевая фаза", без которой ток "не работает", - это литература о современности, едва ли не самая трудная отрасль литературы, ибо здесь сопрягаются обе задачи...
В сороковых годах в нашей литературе бросалось в глаза почти полное отсутствие исторических книг, особенно об античном мире. Чтобы как-то исправить положение, я и написал названные вами книги.
Иван Антонович, мне кажется, несколько утрирует: и романтические свои рассказы, и исторические повести создавал он, конечно же, вовсе не просто потому, что подобных произведений было мало. В каждый рассказ, в каждую повесть Ефремова вложена частичка его души, сокровенные размышления о человеке, о его духовном богатстве, о его месте и роли в окружающем мире. Ну, а если произведения Ефремова всегда оказывались до злободневности своевременными, то это потому, что у Ефремова был талант художника-новатора, чутко реагирующего на запросы жизни, отвечающего именно на те вопросы, которые она - жизнь - выдвигает. Так, кстати, было и с "Туманностью Андромеды"; не случайно в сознании многих читателей живет сегодня именно "ефремовское" видение будущего и человека этого будущего.
- По сравнению со "Звездными кораблями", вашей первой космической повестью, роман "Туманность Андромеды" - это смелый, во многом неожиданный рывок в неизведанное. Что натолкнуло вас на поиски той концепции человека будущего, которая и предопределила успех романа?
- Видите ли, знакомясь в подлинниках с книгами американских и других зарубежных фантастов, я не раз бывал поражен размахом фантазии, писательской выдумкой. Чего только там не было!.. А не было "пустяка": человека. Обыкновенные люди, люди капиталистического сегодня, попадали в необычные условия, подчас талантливо и весьма талантливо сочиненные.
Я всегда любил настоящих героев и героинь. Но, заметьте, не сверхгероев, конечно...
