Газета День Литературы - Газета День Литературы # 99 (2004 11)
Ведь были звёзды-радуги когда-то...
Встань против тьмы, сдавившей свет земной.
Отец, ты — перед чёрной крутизной.
От слёз всё в мире солоно и свято.
Не гасни, уходя во мрак ночной.
Встань против тьмы, сдавившей свет земной.
1952
И У СМЕРТИ НЕ БУДЕТ МОГУЩЕСТВА
И у смерти не будет могущества.
Нагие мертвые воссоединятся
С живыми на ветрах, в лучах луны осенней.
Их кости белые в прах обратятся,
Но звезды воссияют в этом прахе.
В безумье впав, их разум здрав.
Они воскреснут, из морской пучины восстав.
Влюбленные расстались — любовь не стала тенью,
И у смерти не будет могущества.
И у смерти не будет могущества.
В штормовых корчах стихии
Не скорчатся замертво души живые.
И на дыбе, где суставы хрустят,
И когда колесуют — им страха не ведать.
В их дланях удвоится вера.
Единороги зла начнут их топтать,
Но и растоптаны, встанут они опять.
И у смерти не будет могущества.
И у смерти не будет могущества.
Пусть крика чаек они не слышат,
И волны им в лицо не дышат,
И цветы не полыхнут пожаром лепестков,
Раздавлены потоками дождя.
С ума сойдя и напрочь омертвев,
Они проломятся, пробьются из оков,
Будут солнце пить, пока оно не обрушится.
И у смерти не будет могущества.
РУКА, ПОСТАВИВШАЯ ПОДПИСЬ
Рука, поставившая подпись, город рушит.
Пять властных пальцев душат горла крик.
Удвоен мёртвых мир, а мир живых — распорот.
Владыку-Жизнь казнили пять владык.
Могучая рука горбом укоренилась,
Её суставы мертвенно-больны.
Полёт пера — палаческая милость,
Убийству разговоры не нужны.
Рука приказ подпишет — вспыхнул голод,
Чума и тля рождают смрадный дым.
И безымянный мир на плаху гонит
Всесильная рука, царящая над ним.
Пять властелинов счёт ведут погибшим,
Но не смягчатся: жалость им чужда.
Рука — не плачет. Власть её превыше
Небес, и ран кровавых, и стыда.
1937
МОЙ ТРУД, ВЗРЫВНОЕ ИСКУССТВО
Мой труд, взрывное искусство
В ночном покое творится,
Когда лишь месяц ярится,
И сжав подругу в объятьях до хруста,
Любовник готовит печаль в забытьи.
А я работаю певчей зарницей
Не ради славы и трапезы вкусной,
Не для того, чтоб свои
Хвалы мне пели эстетов слои, —
Но ради счастья пробиться
К людским неведомым чувствам.
И не про гордых жрецов златоустых
Взъярённо-лунные строки мои
На этих шершавых страницах,
И не для мёртвых, хотя и искусных
Творцов псалмов, где свистят соловьи, —
Но про влюблённых, в объятьях, как птицы,
Древнейшей боли скрывающих сгусток.
Им дела нет до искусства.
Оно им даже не снится.
ВОЗЖЕЧЬ БЫ ФОНАРИ...
Возжечь бы фонари, чтоб лик святой,
Плененный восьмигранным странным светом,
Угас, но стал юнцам вдвойне бы ведом,
Решившимся расстаться с чистотой.
Плоть грешная во мраке сокровенном
Предстанет, но обманчивый рассвет
Грим с женской кожи сняв, под простынею
Грудь мумии засохшей обнажит.
Меня влечет к раздумью сердце, но
В пути оно беспомощно, как разум.
Меня влечет к раздумью пульс, но он
Становится горяч, и время вскачь
Несется, и трава растет до крыш.
Забыв степенность, я штурмую время,
И ветер Африки мне бороду дерет.
Немало лет я внемлю предсказаньям
И в толще лет провижу чудеса.
Мальчишкой в небеса я бросил мяч —
И он еще не прилетел на землю.
* * *
Особенно когда октябрьский вихрь
Студёной пятернёй мне рвёт вихры,
В клешнях зари я развожу костры,
И крабом тень моя ползёт по рыхлым
Пескам приморья, птицы гомонят,
С шестов надрывно вороны вещают.
И стиховою кровью насыщает
Работа сердца слов летучий ряд.
Я вижу, заперт в башне слов моей,
Что на певучий лес у горизонта
Похожи женщины, и звёздным золотом
Горят глаза играющих детей.
...Творю тебя из буков говорливых,
Из перестуков зрелых желудей.
А то — из трав, колючек и корней,
А то — из песни вольного прилива.
Над папоротником висят часы,
Бесстрастный ход времён толкуя мудро.
Полёт их стрелок возвещает утро
И штормовой начало полосы.
...Творю тебя из луговых знамений.
По шороху растений узнаю,
Что червь зимы вползёт в судьбу мою,
Но ворон не склюёт моих творений.
Особенно когда октябрьский вихрь
(Тебя творят в Уэльсе из холмов
Паучье серебро, предзимний зов)
Кочнами лап поля дубасит лихо,
Из бессердечных слов тебя творю.
Нет больше сердца… Истекать устало
Оно словами спешки и металла.
А птицы шторм пророчат октябрю.
1933
НЕ ТЫ ЛИ МОЙ ОТЕЦ
Не ты ли мой отец, воздетою рукой
Разрушивший мою возвышенную башню?
Не ты ли мать моя, мученье и укор?
Прибежище любви — я — твой позор всегдашний.
Не ты ли мне сестра, чьих злодеяний высь
Лишь с башнею моей греховною сравнится?
Не ты ли брат мой, в ком желанья поднялись
Увидеть мир в цвету с высот моей бойницы?
Не я ли свой отец и свой растущий сын —
Плод женщины земной и продувного шельмы,
Что цвет её сорвал в песке морской косы,
Не я ль сестра, себе дарящая спасенье?
Не я ль из вас любой, на грозном берегу,
Где в башенных стенах клюёт ракушку птица,
Не я ли вами стал, вдыхая моря гул? —
Ни крыши из песка, ни крепкой черепицы...
Всё так, сказала та, что мне давала грудь.
Всё так, ответил тот, кто сбил песочный замок.
Как Авраам, он был к моленьям сына глух.
Все перешли в меня, кто скорбен был и зябок.
Я слышал башни крик, разбитой на куски:
Разрушивший меня застыл, к безумью близок!
По вязкому песку выходит мрачный призрак
На зов её творца из тростников морских...
Не ты ли мой отец среди руин и горя? —
Отец твоей сестры, сказал морской тростник.
Кровь сердца, соль земли в себя всосало море,
Оставив пресный лад, что чинно жить привык.
Хранить ли мне любовь среди вселенской зыби,
Под кровлей из ветров, страданиям учась?
Хранить! — звучит ответ. Пусть в ней таится гибель.
За это все грехи простятся в смертный час.
Алексей Лаврентьев ЗВОНОК
Сегодня мне в дверь позвонили. В сломавшийся уже месяц назад звонок. Тот сиротливо свисал на двух красных, перемотанных синей изолентой проводах. Он не умер, просто решил отдохнуть. Только место для повешениия он нашел совсем неудачно. Гораздо приятнее висеть где-нибудь на природе, на пахучей сосновой ветке и чувствовать дуновение ветерка. Но тут уже выбирать не приходилось. Да и незачем людей пугать дверными звонками на соснах.
Открывая дверь, я уже мысленно пел дифирамбы электрику, который сумел-таки дойти до моей двери и починить звонок. Но за дверью меня ждал почему-то не электрик, а какой-то длинный господин в бежевом клетчатом и изрядно помятом пальто. На нем была коричневая вельветовая шляпа. И вообще он напоминал вешалку для одежды. Именно для той, которая была на нем одета. В руках господин держал чемоданчик из кожи, докторский. Во всяком случае, именно с таким чемоданчиком приходила ко мне наша участковая врач, когда у меня была ангина. Это было еще до войны. Давно то бишь. "А коридор всё такой же тихий, пыльный и темный", — подумал я. Посмотрел на господина, затем на звонок: он всё так же висел на двух хилых отростках из дырки.
