Сергей Лесков - Умные парни (сборник)

Вопрос: Глупо предполагать, что для великих открытий имеются рецепты. Но все же, каким образом в голову приходят идеи, которые приобретают эпохальное значение? И что сейчас может заставить ученого работать, когда ни зарплаты, ни новых приборов?

Ответ: Многие считали, что у нас с Басовым поехала крыша. Гениальный Ландау, к которому Николай приехал на дачу, сказал, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. Но Капица, а он был очень умный человек, сказал: даже если это неосуществимо, идея интересная, ее надо поддержать. В науке нельзя бояться необычных идей. Многие боятся, работают по принципу «у меня есть собственное мнение, но я с этим мнением не согласен». Спустя годы я вернул «долг» науке, поддержал идею Алферова о гетеропереходах, в которую никто не верил.

В ФИАНе защита докторской диссертации Басова была на моей памяти одной из самых сложных. Это парадокс: бурю возражений вызвала та работа, которая получила Нобелевскую и Ленинскую премии. Любой выдающийся результат – это не плод внезапного озарения, а результат тяжелого труда. Мы работали по двенадцать часов, на нас обижались жены и дети. Но что может быть увлекательнее, чем узнавать неизвестное? Наука – это своего рода болезнь. Радость открытия не проходит никогда. Когда я получил «Нобеля», академик Скобельцын спросил: «Дальше вы работать не будете?» До сих пор работаю. Ученый трудится в первую очередь для собственного удовольствия. Но он должен знать, что работа полезна обществу. Этим наука отличается от рыбной ловли, которая тоже бывает увлекательна.

А гениев судить нескромно. Сколько их было в минувшем веке? Эйнштейн, который, кстати, предвидел лазерный эффект, Дирак, Планк… Талант может взять работоспособностью, это хорошо натренированный снайпер. Но гений – вершина интуиции, он попадает в цель, которую никто не видит. Но и гений должен трудиться. Вернее, он по своей природе не может не трудиться. Потому и озарение часто приходит во сне. Если боишься, что забудешь ночную догадку, положи рядом стенографистку.

Вопрос: Портрет ученого, который живет в башне из слоновой кости, давно стал преданием. Ученый должен жить как человек и не думать о хлебе насущном. В связи с этим, Александр Михайлович, интересно было бы узнать, как вы распорядились Нобелевской премией? Как относитесь к жизненным благам?

Ответ: В Стокгольме я накупил много подарков, всякой мелочи для сотрудников и друзей. Никто ведь тогда за границу не ездил. Себе ничего не купил. Басов спрашивал: может, машину купим? Я отказался. И он не стал. Потом банкет в ФИАНе устроили. Весь институт гулял, было дико весело. А на иномарках я никогда не ездил. Зачем мне? Ездил на «Волге». Суета все это. И в Америку меня много раз приглашали на полный пансион – работать и лекции читать. Никогда не ездил. На фронте, когда на колонну немцы устраивали налеты и стреляли в конкретных людей, я понял, что нет ничего вернее закона: не до жиру, быть бы живу. Больше всего в жизни я хотел заниматься наукой. Как вшивый о бане, все время о ней думаю. Наукой и занимался, а от всяких назначений и соблазнов, даже если они сулили материальные блага, райское спецснабжение, отказывался.

Вопрос: Вы заговорили о войне. Почему так получается, что наука расцветает в тот период, когда на нее сыплются военные заказы? Неужели наука – это тоже одна из военных целей?

Ответ: Должен признать, что мы достигли больших высот в лазерной технике благодаря поддержке ВПК. Особенно помогла лазерам программа «звездных» войн. До начала 1980-х, это могу сказать ответственно как руководитель советской программы, мы обгоняли Америку. И сейчас по ряду направлений, например по твердотельным лазерам, ей не уступаем. В оборонном отделе ЦК работали очень умные люди. Жаль, сейчас чиновники, которые руководят наукой, до этого уровня не дотягивают. Современная наука немыслима без солидного финансирования. Как ни печально признать, лишь щедрая денежная подпитка «оборонки» позволила достичь высокого уровня «мирного» лазера, например, в медицине. Так произошло и у нас, и в США. Хотя я не верю в техническую возможность осуществления программы ПРО в том виде, как сейчас задумали американцы. Может быть, это закон: сначала уничтожение людей, только потом помощь людям.

Вопрос: Что можно сделать для того, чтобы наука в нашем государстве вновь заняла достойное место?

Ответ: Не знаю, это вопрос не ко мне. Основные деньги уже у олигархов, а им наука безразлична. И все-таки мне кажется, что деньги есть и у государства. Это в глубине души все знают. Ленин и Сталин и в более тяжелые периоды понимали, что без науки страна не выживет. Сейчас зависимость от науки гораздо критичнее. У меня ощущение, что в последнее время отношение власти к ученым стало меняться. И молодежь, заметьте, вернулась в вузы.

Вопрос: Наше общество стремительно прощается с атеизмом. Для многих политиков самое милое дело – сфотографироваться со свечкой в храме. Что они делают в другое время, непонятно. И научное знание, так уже кажется, мирно сосуществует с религией. Как вы считаете, есть ли противоречие между верой в Бога и занятиями наукой?

Ответ: Одно другому не вредит. Большинство ученых, а я знаю всех мировых авторитетов, в церковь не ходит. Но Чарлз Таунс, с которым мы получили Нобелевскую премию, молился перед едой. Это я видел неоднократно, он бывал у меня в гостях. По-настоящему опасна лженаука, когда зовут экстрасенсов, чтобы самолеты искать. В России мистификаторов стало очень много – это опасный синдром.

Вопрос: Александр Михайлович, летом за неделю до смерти Басова вы виделись с ним. О чем вы беседовали?

Ответ: Мы давно не виделись и соскучились друг по другу. Пить ни ему, ни мне уже было нельзя, даже рюмку не подняли. Обсуждали научные проблемы. Он очень любил науку. И был очень талантливым ученым. После этого разговора я понял, что самые светлые наши воспоминания связаны с наукой.

Я думал, что после нашей встречи он окрепнет. Хотя выглядел он плохо, очень похудел. Я тоже похудел. Но он похудел стремительно, как-то сразу, а я худею постепенно.

Жалко, что после смерти Николая Басова в России осталось только два нобелевских лауреата по науке – я и Жорес Алферов.

2001

Академик Константин Скрябин

ХОЧУ ЖИТЬ В РОССИИ, ЧТОБЫ ПРОДОЛЖИТЬ ДЕЛО СВОЕЙ СЕМЬИ

Вопрос: Константин Георгиевич, в советские времена была популярной тема рабочих династий. У вас первая в стране династия академиков. При этом ваш дед и отец были не рядовыми академиками. Именем деда названа улица в Москве, именем отца – институт в Пущино. Оба были Героями Социалистического Труда, лауреатами Госпремии. При таких связях ваш путь в Академию наверняка был устлан коврами.

Ответ: Вместе с друзьями деда и отца я унаследовал и их недругов. В Академии кипят страсти, как при мадридском дворе. Когда умер отец, а я уже был доктором наук, один очень влиятельный и очень талантливый академик сказал: «Даже если Костя проживет 94 года, как его дед, академиком он не станет». Действительно, я много раз баллотировался в Академию, но мне не хватало одного-двух голосов. Я с детства рос среди академиков и никогда не занимался организацией собственных выборов, как делают многие, не вступал в соглашения, хотя предлагали многократно. Это всех безумно раздражало. Но, конечно, я хотел попасть в Академию, потому что, во-первых, воспринимаю ее как родной дом, а во-вторых, хотел продолжить семейную традицию и сделать нашу фамилию первой семьей академиков в трех поколениях.

При всех многократно описанных недостатках Академии в ней много замечательных ученых. И для страны Академия сделала невероятно много. И дед, и отец были настроены очень патриотично, хотя оба в 1930-х годах по несколько месяцев отсидели в тюрьме. Меня поражает, что в самые тяжелые годы дед не терял оптимизма и работал во благо страны. Он участвовал в создании Сельхозакадемии и Медицинской академии, академий в союзных республиках, многих институтов. Отец почти двадцать лет был главным ученым секретарем Академии, создавал Научный центр в Пущине, был вице-президентом Всемирного совета ученых. Отец был первым советским ученым, кого Хрущев направил на стажировку в США в лабораторию нобелевского лауреата Ваксмана, при этом выяснилось, что у него не снята судимость по политической статье.

Не люблю высокопарность, но созидание – традиция семьи Скрябиных. Несмотря на выгодные предложения из западных лабораторий, передо мной никогда не стоял вопрос, чтобы уехать из России. Я хочу жить в России, чтобы продолжить дело Скрябиных.

Вопрос: Столь симпатичный по литературе образ русского интеллигента, похоже, безвозвратно уходит. Расскажите, каким был академик трех академий Константин Иванович Скрябин.