Тимофей Круглов - Виновны в защите Родины, или Русский
Ранним утром 1 сентября 1991 года колонна Рижского ОМОНа проследовала из аэропорта через окраины спящей Тюмени за город — в пионерский лагерь МВД «Юный дзержинец». Редкий обыватель, попадавшийся на пути колонны, долгим сонным взглядом провожал диковинное зрелище: длинная вереница разномастных автомобилей, среди которых затесались, рыча дизелями, бронетранспортеры; красные флаги на каждой машине — и это в победившей коммуняк демократической России?! Угрюмые, почерневшие от бессонницы и злости взрослые мужики в камуфляже и черных беретах смотрели тюменцам прямо в глаза, и не каждый сибиряк выдерживал эти прямые взгляды.
— Кто шагает дружно в ряд?
— Пионерский наш отряд!
Архаров с Джеффом на пару разыгрывали одну из любимых своих пантомим. Особенно смешно у них получалось обычно про «мохнатый шмель на душистый хмель» и «про цаплю серую в камыши». Но сегодня просто напрашивалась пионерская тематика.
Стоявшие рядом бойцы покатывались со смеху, глядя на неунывающую парочку. Маленький, жилистый Архаров изображал пионера, а Джефф, конечно, пьяного в дупель пионервожатого.
Рижский ОМОН временно разместился в корпусах пионерского лагеря областного УВД. Сначала, конечно, построение. Сто девять человек личного состава плюс несколько женщин с детьми. Остальные — с полсотни примерно, остались на свой страх и риск в Латвии. Большинство из оставшихся были людьми случайными в отряде или не успели совершить никаких, строго преследуемых латышской прокураторой, подвигов. Некоторые понадеялись на подписанное Годманисом отпущение грехов. Но те, кто поопытнее и постарше, никаким индульгенциям новой власти не доверяли. Сказать по правде, многие не доверяли и властям новой демократической России. И правильно делали.
Омоновцев хорошо покормили в лагерной столовой, в большом современном спальном корпусе уже застелены были свежим бельем койки в просторных светлых палатах. Офицеры и семейные сержанты расположились в отдельно стоящих деревянных домиках, в которых обычно размещались пионервожатые и администрация лагеря.
Скидывая тельняшку в новом, блистающем чистотой умывальнике, я снова ощутил непривычное чувство — раскачавшийся на цепочке новенький крестик приятно прикоснулся к солнечному сплетению. Это чувство было новым и волнующим, как будто что-то очень важное значило, несмотря на свою блестящую невесомость. Повинуясь внезапно возникшей мысли, я приподнял крестик и поднес к губам, как когда-то краешек гвардейского знамени полка, в котором принимал воинскую присягу. С наслаждением обливавшийся холодной водой могучий «дельтовец», оказавшийся рядом, которого я смутился, улыбнулся в ответ и подмигнул карим глазом со шрамом над бровью, а потом выпрямился и гордо пошлепал себя по груди, на которой, на одной массивной цепочке, висели и офицерский жетон, и тяжелый серебряный крест.
— На базе крестился? — спросил он меня, не переставая улыбаться, как старому другу.
— Да, совсем недавно, — ответил я, улыбнувшись радостно в ответ.
— Молодец, браток! Запомни, первый год после крещения Господь особенно сильно помогает. — Лейтенант растерся, фыркая, полотенцем, натянул тельник, накинул камуфляжную куртку, тускло блеснувшую защитными звездочками на погонах и, уже выходя из умывальника, хмуро добавил, обернувшись: — А надеяться нам, брат, кроме как на Бога, больше теперь не на кого. — Сказал и ушел.
Через год он подорвется на мине в Абхазии, этот парень.
Я выспался в самолете и потому не стал заваливаться на койку, как безмятежно спящий Толян. Я подошел к большому окну и долго стоял так, глядя на сосны вокруг, на залитую асфальтом площадку для пионерских линеек, уже присыпанную за утро свеженападавшей хвоей; на небо в низких белых облаках, сквозь которые нет-нет да проявится прохладное, совсем по-прибалтийски, солнышко. Как будто и не в Тюмени мы, а где-нибудь в Вецаки, в пионерлагере ПрибВО, подумалось мне. За окном послышался приглушенный стеклом собачий рык. Это рядом с пионерским флагштоком, на котором уже поднял кто-то выцветший красный флаг с бело-голубою волною, мужики мастерили будку для Джона — базовской овчарки. Джон дисциплинированно сидел рядом с флагштоком и только порыкивал чуть недоуменно на новые, непривычные запахи, принесенные свежим ветром.
Я спустился на первый этаж и вышел осмотреться в лагере. Навстречу попались Беккер с Чечавой.
— Поручик, пошли в лес сходим, говорят, там грибов!
— Пошли, — равнодушно пожал я плечами.
Лес оказался сразу за забором. Огромная белоснежная березовая роща спускалась по косогору вниз, к свинцово поблескивавшим водам широкой, с мощным течением реки.
Березы были неправдоподобно белыми — никогда я не видел таких в Латвии. А между ними, в невысокой, уже пожелтевшей траве, сотнями краснели головки грибов. Подберезовики, подосиновики, белые! Хоть косой коси, вот уж действительно. Россия.
Мы не стали ничего собирать, просто побродили между березами и вернулись в лагерь.
У одного из деревянных домиков на крыльце сидела броская молодая брюнетка в спортивном костюме, приятно для глаза обтягивающем стройную фигуру.
Не успел из дома улететь, а уже инстинкты заговорили — удивился я про себя. Инстинкты быстро пропали, подойдя поближе, я узнал жену командира — Риту.
— Не спится, Валера? — Мы никогда не были близко знакомы, но оказалось, что жена Чеслава хорошо помнит, кто есть кто во вверенном мужу отряде.
— В самолете выспался. Брожу вот.
— Кофе хотите?
— Очень хочу!
— А в город со мной съездите? А то Чеслав без свиты отпускать не хочет, а у меня дело важное.
— Конечно, я с удовольствием. Переодеваться надо? — Я был в камуфляже.
— Зачем? Мы же уже в России. Давайте я сварю вам кофе, а пока пьете, быстренько соберусь.
Чеслав был дома. Он заглянул на маленькую кухоньку, протянул мне на ходу руку и тут же ушел. Я пил крепкий вкусный кофе с рижским еще печеньем, слушал, как за тонкой стенкой Рита, собираясь, напевает что-то негромко. А может, и в самом деле все кончилось? Оформлюсь в кадры, хотя бы в аналитическую группу. Будет нормальная служба, дадут рано или поздно квартиру, перевезу Аллу с Ксюшей. Будем ходить за грибами.
Друзей, земляков, товарищей — целый отряд — сотня добрых молодцев. И никаких латышей, эстонцев, литовцев… Русский язык, русские люди.
Рита вышла на кухню в длинной темной юбке, черной кофточке с длинными рукавами и платке, наброшенном на плечи.
— Готов? Тогда поехали.
Поехали мы на нашей белой «Латвии» с неизменным Рыжим за рулем. По дороге все больше молчали, всматриваясь в незнакомые леса, в непривычно раздолбанный, как под бомбежкой, асфальт шоссе. Потом потянулся провинциальный, неухоженный город. Бетонные административные здания вперемежку с избами, лужи, глинистая грязь на тротуарах. Сибирь.
Доехав до центра, уже вполне прилично выглядящего, почти как настоящий город, Рыжий спросил дорогу у попавшегося навстречу старика, и мы свернули опять на окраину. Вскоре среди сосновой рощи показалась маковка церкви.
Я впервые попал в православный храм. Вот ведь дела какие… Крестился уже, а в церкви и не бывал ни разу. Правда, случилось как-то побывать в костеле, в Несвиже, рядом с нашей учебкой, но то — костел. В лютеранской церкви раз побывал на Рождество с подругой-латышкой. А в православном храме, да еще действующем — не был до сих пор ни разу.
Робко вошли мы с Рыжим вслед за повязавшей платок на голову Ритой в храм. Перекрестились у порога три раза, поклонились, все делали, как она. Рита вынула из сумочки длинный список, показала нам — чтобы мы посмотрели, есть ли мы в этом длинном списке имен. Там был весь отряд, вероятно. За некрещеных, кажется, записочки подавать нельзя, но Рита уж как-то сама решила, что правильно, а что нет Пока Рита о чем-то договаривалась со свечницей, мы сами купили свечи, поставили у образов, не понимая, конечно, кому, зная только — зачем. Кроме «Господи, помилуй» и слов-то других у нас не было.
Рита молилась долго, стояла на коленях перед большой иконой, на которой под стеклом было вывешено множество серебряных крестиков, цепочек, колечек. Мы с Рыжим тихо стояли поодаль и думали о своем. Наконец Рита легко, по-девичьи, поднялась с колен и с просветлевшим лицом вышла из храма. Теперь она повеселела, стала расспрашивать нас о семьях, предложила заехать в попавшуюся по дороге пельменную — перекусить. Пельменная оказалась по ценам круче любого рижского ресторана. А из спиртного — только пиво финское — по семнадцать рублей за кружку. Мы крякнули, съели по порции пельменей и отправились обратно в лагерь.
Потянулись будни. Я замкнулся в себе. В отличие от большинства омоновцев у меня сейчас не было никакого конкретного дела. У меня не было ни штатной должности в ОМОНе, ни даже удостоверения. По утрам, пока Бровкин или Парфенов выгоняли ребят на зарядку и кросс, я спокойно отсыпался. Потом бродил по лагерю, беседовал со знакомыми офицерами о том о сем, потихоньку прощупывая, какое будущее всех нас ждет. Толян запропал куда-то, Питон заперся в своем отдельном домике и колдовал над архивом. Перебирал, переписывал, сжигал еще недавно такие важные бумаги.
