«Будем надеяться на всё лучшее…». Из эпистолярного наследия Д. С. Лихачева, 1938–1999 - Дмитрий Сергеевич Лихачев
Наши «Основы текстологии», к сожалению, совершенно не учитывают того, что речь идет о работе с художественным текстом, с произведениями искусства. Об этом даже декларативно не заявляется, не говоря уже о том, что рекомендуемая методика никак не отражает и не учитывает этого обстоятельства. В этом состоит главный порок нашей книги. Уповают только на внешние свидетельства и документы (которых может и не оказаться — что тогда делать?), а показаниям самого текста, выводам анализа как бы не доверяют. Поэтому моя диссертация полемична в отношении «Основ текстологии». Прямых выпадов нигде нет, но ряд положений идут вразрез с установками книги. На этой почве у меня были и, вероятно, еще будут малоприятные столкновения с отв[етственным] редактором «Основ текстологии» и их «главным теоретиком» — Е. И. Прохоровым, — наиболее оголтелым поборником текстологического догматизма.
Я сейчас под свежим впечатлением одной прекрасной статьи из только что вышедшего сборника «Редактор и книга», выпуск 4. — «Об опасности бесспорного». Автор — В. Барлас[2307]. В ней очень убедительно доказывается несостоятельность «сравнительно-тематического» метода при анализе и оценке произведений и предлагается подходить к произведению с позиций искусства, не отрывая анализа от произведения, от его замысла и идеи. В статье утверждается, что редактор для этого и сам должен владеть образным мышлением, должен быть человеком искусства. Мне представляется (я об этом и в диссертации пишу), что все это прямо касается всякого литературоведа и, в частности, текстолога. Очень Вам рекомендую, — если Вы не знаете еще о статье Барласа, взять ее сейчас на заметку, с тем чтобы посмотреть, когда Вы вполне поправитесь. Если у Вас нет этой книжки и трудно ее достать, — дайте мне знать, — я Вам тотчас же вышлю.
Приветствую Вашу мысль о необходимости обмена опытом между текстологами-древниками и текстологами новой литературы. Нам это особенно много даст. Текстология родилась и развилась на античном и медиевистическом материале, а на литературу Нового времени только распространилась. Вам ничто не мешает обращаться за опытом к новой литературе, но для нас дело осложняется недостатком специальной подготовки и знаний, необходимых для сколько-нибудь глубокого проникновения в Ваш материал. По мере возможности мы стараемся учитывать всякий текстологический опыт. Сейчас вышел большой сборник текстологических статей в Италии.
Вашу книгу я читал изучая. Хотя Вы и написали Вере Степановне[2308], что от «Основ текстологии» она отлична только качеством бумаги, — это вовсе не так. «Основы текстологии» совершенно тускнеют от соседства с Вашей книгой. Это каждому ясно, очень убедительно прозвучало при обсуждении на Научном совете и найдет объективное отражение в моей информации об этом в № 3 «Известий ОЛЯ»[2309]. Проникновение в историю текста, широта изучения, неприятие механических решений и механически применяемых «правил», зависимость приемов исследования от материала, принцип комплексности и другие принципы, Вами провозглашаемые, бесспорно, обязательны и при работе с текстами произведений Нового времени.
Вам, вероятно, уже сообщили, что А. А. Зимин выступил с сенсационным выводом, будто «Слово о полку Игореве» — не произведение XII века, а стилизаторское упражнение XVIII века. Об этом был разговор на Бюро ОЛЯ[2310]. Но без Вас не знают, как к этому отнестись. Ждут Вашего выздоровления.
Приятно было видеть письмо, собственноручно Вами написанное. Значит, Вы пошли на поправку. Представляю, как Вам было трудно, но именно поэтому мне очень хотелось внушить Вам побольше веры в выздоровление. Поэтому и писал Вам. Вы, вероятно, знаете У. Р. Фохта — он чуть ли не пенсионного уже возраста — года полтора назад перенес резекцию желудка и сейчас вполне здоров. А я — так не только сам выправился после такой операции, но и потомство пустил: у меня сейчас сын — девяти лет, а дочери в мае исполнится год. Я, конечно, легче переносил операцию, п[отому] ч[то] мне не было еще тридцати, но зато болезнь у меня протекала с иного рода «осложнениями». Прободение произошло поздно вечером, когда я ехал в электричке с вечерних занятий в институте. Надо было бы сдать себя на первой же станции в медпункт, а я, не зная, что у меня, терпел и никому даже не сказал ничего, только перекорчился весь от боли и покрылся испариной. Пассажиры, вероятно, принимали меня за пьяного и не обратили внимания. Так я доехал до ст[анции] Царицыно, где тогда жил, и сам дошел до дому (километра полтора). Врачи потом удивлялись, как я это сумел — с продырявленным желудком. Долго-долго вызывали неотложку: не было ни дежурных врачей, ни машин; из больницы по телефону предлагали обойтись «домашними средствами» (и даже приступили было уже к этому, чем могли меня погубить), полагая, что я просто — один из не в меру подвыпивших: тогда была Масленица. Потом пришла все-таки машина, привезли меня сначала в одну больницу, потом в другую: положили на тележку, в которой подвозят к операционному столу, стали ждать хирурга, придерживая меня, чтобы я от боли не сбросился на пол. В 5 часов утра началась операция, и начало я помню. Когда очнулся, было уже 10 часов! Мне уже наложили швы, вливали в меня донорскую кровь, глюкозу в вены.
«Вылечился» я в рекордно короткий срок. Были у меня тогда неприятности, совершенно личные, которые в то время (это был 1951 год) любили превращать в «общественные» и раздувать всячески. Поэтому я не был спокоен и выписался из больницы, оставив расписку, что выхожу «по собственному настоятельному требованию, вопреки указаниям врачей». Едва я вышел из больницы — святая инквизиция взяла меня в переплет. Свободы физической, к счастью, меня не лишили, но исключили отовсюду, откуда только можно исключить человека (оставили только, кажется, в Осоавиахиме и в обществе Красного креста). Я даже не показался врачам через месяц или два, как мне было предписано (для контроля). — Мне было просто не до того. На работу нигде не брали; каким-нибудь грузчиком после такой болезни нельзя было работать. Случайно мне удалось устроиться
