Лев Аннинский - БАРДЫ
Ким не прослеживает ни в одной фигуре рост характера или путь героя - от истока до результата. Потому у него и нет типажности (как, скажем, у Галича), а сквозной лирический тон не укладывается в один преобладающий мотив (как у Окуджавы). Ким идет «с другого конца».
Еще одна подсказка:
«Милорды! Я хитрей Сократа! Он был умней меня стократ, и все же стал шутом Сократ! Я прямо начал с результата».
Это же пароль, кодовый замок, петушиное слово, раскрывающее вход в самую сердцевину кимовской поэтики! Он начинает - с результата. Перечни излюбленных жанров и канонизированных авторов, кодовых цитат и знаковых символов - это же именно реестры «результатов», застывшие формы культуры, затвердевшие сосуды, по которым надо пройти обратным кровотоком. Истина добывается с изнанки.
Страшная истина может притвориться веселенькой, веселая оборачивается страшной:
«Потом на трибунале он искренне кричал: «Откуда же мы знали, что все придет к печам?»
Молоденький гитлеровец, рядовой палач Бухенвальда тоже идет «от результата». Среди легкого пения - такой горловой ком. В легком пении Кима всегда можно уловить бритвенно тонкую ноту, которая срывает мелодию с простого и милого напева в метафизическую бездонь.
«Чик- чирикнул весело и клювом тук да тук, и -взял и перевесил… все вывески вокруг…»
Опять подсказка? Кимовское пересмеивание чужих «образцов», перелицовка «результатов» - вовсе не возвращение реальности из-под покрова той или иной иллюзии, из-под обмана той или иной вывески, а замыкание вывесок, окольцовывание, из которого в реальность попадаешь смеховым скачком.
«Облака плывут, облака. Захотят - дадут кругаля. Ну, пока, друзья, ну пока. Егеря трубят, егеря».
У Галича - замкнутый театр, вертеп, и потому трубный глас - разрушить эти стены! У Кима вертеп заперт смехом. Смех идет вкруговую. Разрушать нечего.
«И кружит, и кружит последний троллейбус по вольному кругу ночного кольца».
У Окуджавы - прощанье, он всегда чувствует край, финал, конец, обрыв. У Кима маршрут кольцуется. Счастья, конечно, нет, но и это «нет» - счастье.
Эйнштейн выворачивает Ньютона. Ким сцепляет их руки, давясь от хохота, - «что раки свистят на горе; что дождик идет на дворе обязательно каждый четверг; что яблоки падают вверх».
Лишь неистребимо здоровый дух способен отважиться на такую игру. Единственный поэт в плеяде бардов-патриархов может позволить себе такой фейерверк:
Вышла фига из кармана,
Тут же рухнули мосты,
А в условьях океана
Негде прятаться в кусты.
Ну, вот. Фига извлечена из кармана. Искренность выужена из обмана. Истина просвечена с изнанки.
Негде прятаться.
ВЕЧНАЯ РАЗГАДКА?
Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказочной страною -
Перед солоно- да горько-кисло-сладкою,
Голубою, родниковою, ржаною…
Владимир Высоцкий
Кажется, разгадка на поверхности: выдержал бой с Советской властью! В самые мутно-застойные годы - пробил стенку! Взял штурмом, напором, нахрапом! Беззаконная комета! Одинокий волк, медведь-шатун, изгой, штрафник, заложник. Огни, воды, медные трубы прошел. Сказка!
Да, напор был. Лез на стенку. Но был и подпор - та самая почва, на которой все стенки стоят. Километры магнитофонной ленты от Таганки до Магадана выстилали беззаконный путь. Под благовест собственного хрипа из выставленных на подоконники динамиков - хаживал от вертолета до гостиницы на Северах. А начальство? А начальство все эти пленки первым же и получало из рук собственных детей, с ума сошедших. Начальство звало автора в кабинет, слушало «Охоту на волков» и плакало так же беззаконно.
А как умер, - шлюзы открылись - хлынула русская любовь, безоглядная, яростная, через все цензуры. И все, что он, ерничая и юродствуя, демонстративно отвергал, - посыпалось навалом. О газетном некрологе «на последней странице в углу» даже и не мечталось? - Получил - на последней, а там и на первой. «Памятник в сквере где-нибудь у Петровских ворот»? - Получил и памятник, нарочно и именно в том сквере. Аршинные рекламы «в гробу видал»? Получил все это за гробом. Разве что «на монетах заместо герба» еще не отчеканили… да при нашей русской широте, да при девальвации - могут.
Если отсчитывать от стенки, которую проломил Высоцкий, разгадка - в его волевом вольном напоре. Если отсчитывать от того, насколько легко подалась стенка, какая гнилая была и как быстро завалилась, - то разгадка Высоцкого в том, КУДА он ткнул и КАК. Удачно ткнул, точно. Не повторить.
Не повторить ни хриплого голоса, ни хулиганской повадки. Скопировать можно, найти «равнозначное» - вряд ли.
Но тогда - что останется от этого громогласного эпизода в истории русской культуры? От этих шестисот песен, живущих только в ТОМ голосе? Может, и в ТОМ ВРЕМЕНИ только? Легенда осуществилась сказочно быстро, с исполнением всех желаний. И только теперь начинается испытание временем.
Стремительность, с которой было сразу найдено все: тон, мелодика, образ, - поразительна. Одна только пробно-неверная нота и вырвалась - когда двадцатидвухлетний студент зарифмовал газетное сообщение о беспримерном рейде нашей заблудшей посудины к американскому берегу. Торопился бард: Зиганшина из Асхата в Асхана переименовал, а Поплавского, который ел гармошку, описал в романсовом духе: «Крутая скатилась слеза…» Отрекался потом от этой песни: «пособие для халтурщиков». Однако пел. Потому что «крутая слеза» - это тот самый стиль, в который, как в стенку, будет идти игра. И мотив (чужой), на который запелось, - блатной, рыдающий, - «Я был батальонный разведчик» - это же та самая канва, по которой будет вышит весь Высоцкий, вернее, прошит, есть учесть обилие ножей и пуль в его творчестве. Только капля и нужна была, чтобы пролилась струя и пошел поток.
Капля потребовалась традиционно русская: сивушная. С первых песен, где герой выпивает, буянит, засыпает, просыпается и снова выпивает, - до последнего предсмертного парафраза из Блока: «Мы тоже дети страшных лет России, безвременье вливало водку в нас».
И тут же - патентованно-русский ход мысли: не мы ее пьем - ее в нас «вливают».
Блатной антураж строится на перманентной обиде, что кто-то нас ЗАСТАВЛЯЕТ безобразничать, что-то нас заедает (в ХIХ веке знали, что заедает - «среда»). А мы - «не виноватые». Но - осужденные. По железной схеме: срок, рыдающая мать, рыдающаая подруга, рыдающая гитара…
Но какое безошибочное чутье на адресата! «К гитаре тяга есть в народе». Это, значит, минуем гармонь-трехрядку! Это, значит, в нынешнем народе. Народ, у которого «на левой груди - профиль Сталина, а на правой - Маринка анфас». У которого маршрут «от ларька до нашей бакалеи». Который - «головой быка убил».
Тут прелесть не в точности примет, складывающихся в габитус и диагноз, а в блестящей игре гротесковых преувеличений. Типичное: не любо - не слушай, а врать не мешай! Неподдельное, родимое, из подворотни вынесенное: «да ладно!»
Да ладно - ну уснул вчера в опилках,
Да ладно - в челюсть врезали ногой,
Да ладно - потащили на носилках, -
Скажи еще спасибо, что живой!
А ведь в этом ироническом «скажи еще спасибо» угадывается что-то потаенно-интеллигентское. Какой-то тонкий яд проскальзывает в хрипатом нахрапе хама-хулигана. Не надо даже брать строчки на просвет… впрочем, можно и на просвет. Тогда выколотая на исполосованной ножами груди Маринка вдруг напомнит Метерлинка, а уркаган-щипач-скокарь под ножом хирурга вдруг в бреду прохрипит: «Россия, Лета, Лорелея»… В протокол это, конечно, не попадет: чего кореш не прохрипит в бреду! Важнее общая мелодия: этот хулиганский треп-бред все время идет на такой запредельной ноте, что ему не то, что веришь, а веришь ему именно как шебутному, притворному, залихватски-игровому, шалому, бесшабашно-лихому, невменяемому.
Хотя невменяемость - продуманна.
По общему абрису хулиган должен быть падок «на баб». Оно вроде бы так и есть: тот, который «головой быка убил», - он и баб режет бесперечь, хотя и «не каждый год». Он их мордует и хвастается…но чем? Если не вслушиваться, то тем самым, чего от него и надо ждать, то есть безудержным насильничаньем. Но если вслушаться, - так ведь там нечто совсем противоположное. «Я теперь на девок крепкий!»- куражится насильник. То есть, он на девок не обращает внимания!
По шаблону хулиган должен быть антисемитом. И вроде бы он на этот счет сильно много высказывается. Но опять-таки, если вслушаться, - ни намека обидного в его речах насчет евреев нет. А есть даже некоторое братание. На почве водки, естественно. То есть: Мишка Шифман пьет, как хороший русский биндюжник. И немецкие бомбы, между прочим, сыплются в 1941 году одинаково «на Евдоким Кирилыча и Гисю Моисеевну». И вообще если вы умеете и желаете СЛУШАТЬ песни (то есть сказки), вы не обманетесь: антисемитизм у Высоцкого, разумеется, есть, но загадочно-сказочный:
