Газета День Литературы - Газета День Литературы # 62 (2001 11)
Смех, как известно, — признак свободного человека. Точнее, смех освобождает. Остроумие позволяло Чехову освобождаться от того, чего он сильнее всего боялся (не боясь, по его признанию, вообще ничего — "даже смерти и слепоты") — от шаблонов. Следует признать: то, что Чехов принимал за «шаблоны», было на самом деле чертами традиционного общества, чертами классической эпохи. Эти черты в либеральном чеховском сознании обессмыслились, превратились в «осколки».
"Осколочность" — черта либерального мира. Ничто не связывает фрагменты в целое. Нет направляющего слова, идеи.
Чехов, с малолетства стремившийся отделиться, отойти от традиций, норм, обычаев, среды, стремившийся к предельной личностности, индивидуализму во всем, неизбежно приходил к невозможности высказывания, любое искреннее высказывание казалось ему цитатой, сказанной кем-то, любой поступок казался повторением кого-то. Он отталкивался от традиционных отношений, эстетически завершая их, превращая их в штамп, или шаблон, если говорить его языком (в его письмах, например, встречается выражение "шаблонная любовь"), "выдавливать из себя по каплям раба" — значит у Чехова как раз освобождаться от традиции — от «чинопочитания», от "целования поповских рук", от "сознания своего ничтожества". Чехов искал "новую правду" по ту сторону традиционных отношений.
"Дама с собачкой", один из самых светлых и чистых рассказов Чехова, воспевает адюльтер. Лишь измена, разрастающаяся до настоящего чувства, кажется Чехову выходом. Выходом откуда и куда? Выходом для живого мыслящего человека из жизни ложной, сковывающей, косной — к свободной, "новой, прекрасной жизни". Причем «освобождение», которое переживают герои чеховского рассказа, в контексте эпохи (Анна Сергеевна и Гуров — современники Блаватской и Гурджиева) может прочитаться как «пробуждение», "освобождение от ложного я". Когда Гуров провожает Анну Сергеевну в С., он чувствует, "как будто только что проснулся", а о его жизни в Москве Гурджиев непременно сказал бы: «спит» — жизнь эта и описана как сон. Развивается толстовская (а на самом деле оккультно-теософская) тема в рассуждении Гурова о ложной «оболочке», "в которую он прятался, чтобы скрыть правду".
Чехов не знал Востока, но, по его собственному признанию, болел 6–7 лет учением Толстого. Толстой, до сих пор почитаемый в Индии как махатма, конечно же, учил освобождению от «догм» и особенно от "ложного я", но при этом писал "Анну Каренину" и "Крейцерову сонату". Даже этот разрушитель традиции, справедливо анафематствованный еретик и сектант (но притом все же мудрец и гений) показал измену как беззаконие, неизбежно приводящее к трагедии, и самим названием повести «Дьявол», со свойственным ему опрощением обозначил то лицо, которое всегда скрыто за супружеской неверностью.
Тем не менее реальность вне адюльтера — законный брак, семья, дети — остается для Чехова закрытой темой. Это «скучно», это уже было, это семейство Туркиных. Формы омертвели, точнее, кажутся Чехову мертвыми ("оболочка", «футляр», "серый забор с гвоздями"). Увидеть их изнутри, их правду Чехов не может, так как для него, принимающего либеральный порядок в принципе, измена мужу — что угодно, но только не грех, не прелюбодеяние, не зло. Изменить старому мужу или глупой жене даже нужно — здесь у Чехова в нравственном отношении, несомненно, выходит «прогресс» против развратного, но совестливого старика с его вызывающим сострадание Карениным.
Чеховская «правда» требует, чтобы муж, которому изменила жена, выглядел смешно и жалко. Чехов смеется над этим — из страха не оказаться когда-нибудь в подобном качестве. То есть он попросту боится. Это интеллигентская боязнь показаться кому-то жалким или смешным: показаться банальным, не новым, не на уровне современного сознания и развития. Боязнь показаться кому-то "не мущиной".
Но и женщины как духовной личности у Чехова нет. Наблюдая над его женскими персонажами, мы легко обнаружим, что тайны женского существа Чехов нигде не раскрывает. Она попросту ему недоступна. При этом писатель и инженер знает, конечно, о наличии тайны и добивается внешней «похожести» своих героинь на настоящих женщин. Женщина доступна Чехову лишь внешне. В этом вопросе он — верный последователь Гоголя, известного "живописца внешних форм". И вот образ жены Гурова создается по аналогии со знаменитым прокурором, у которого были одни густые брови — дается самое общее описание, из внешнего облика выхватываются только высокий рост и "темные брови", причем последнее появление этой несчастной женщины таково: "шевелила своими темными бровями и говорила…". Фраза, которую она произносит, заведомо бессмысленна и «пошла». Целомудренному читателю так и хочется воскликнуть: "Помилуйте, Антон Павлович! Ведь все-таки человек, «лицо» — и к тому же женщина! Ведь уничтожили, размазали этими бровями, почище нонешнего Володи Сорокина! Приготовили труп и вымостили путь современным трупоедам литературы".
Итак, если и возможна какая-то правда между мужчиной и женщиной, то пусть это будет адюльтер или нечто другое, что бросает вызов традиционным отношениям. Чехов не доходит, подобно чем-то близкому ему Музилю, до воспевания инцеста, но трудно сказать, до чего бы он дошел, проживи подольше в XX веке.
Кстати, интересный вопрос: эмигрировал бы 57-летний Чехов из России? Скорее всего, если судить по поведению близких ему Бунина и Куприна, да. Эмигрировал бы еще и потому, что превыше всего ценил личность и либеральные свободы. Потому что имел уже при жизни европейское признание. Умер в Европе. Однако, как знать — Чехов мог и «регрессировать» в сторону уважаемого им Суворина. Мог в конце концов стать верующим и консерватором. Для большого русского писателя этот путь, пожалуй, неизбежен. И у Чехова для этого тоже были все основания.
Однако каждому свой срок.
II. Чехову удалось бессознательно выразить скрытый демонизм и неоязычество либерального мира. Ю.Манн (и за это ему спасибо) в свое время научно обосновал явления скрытой чертовщины у позднего Гоголя, спрятанной в абсурде и алогизме: путаница в словах, именах, вещах, дорожная неразбериха, неестественное поведение героев. Бытовой абсурд — проявление скрытой чертовщины. Едва ли Чехов думает об этом, но порой в ранних своих рассказах ("Смерть чиновника", «Винт», "Дочь Альбиона" и др.), прилежно следуя принципам гоголевской поэтики, бессознательно протаскивает и чертовщину. Будучи (уж в 80-е-то годы точно) неверующим и даже весьма либерально и светски настроенным автором, Чехов, искренне полагая, что всего лишь смешит и развлекает читателя, на самом деле работает с "поэтикой демонического". Собственно, это более или менее неизбежно для любого автора комического жанра.
Героя Грябова удерживает на берегу какая-то сила. Англичанка Тфайс… Показательно, что чеховский бес, как и гоголевский, поначалу совсем не страшен, а только смешон. «Мягкие» чеховские тона максимально камуфлируют демоническую сущность.
Иногда Чехов пытается просто посмеяться над суевериями. Симпатии к дьяволу, о которой через полвека спел Мик Джаггер, Чехов, конечно же, не испытывает. Более того: его врагом, как известно, была пошлость. А кто же не знает после эссе Мережковского "Гоголь и чёрт", что характернейшим признаком чёрта является именно пошлость? Гоголь изображал отдельно чёрта и отдельно — пошлость; Чехов изображал просто пошлость, едва ли задумываясь о её мифологических основаниях и демонизме. Мережковский же, современник Чехова, прямо ставит знак равенства между пошлостью и чертовщиной.
Во многих ранних рассказах Чехов и рад бы показать либеральный мир как сугубо положительный, народ же и государственную власть выставить в комическом и нелепом виде ("Злоумышленник", "Унтер Пришибеев", "Хамелеон"), но художественность и объективность его творческого дара препятствуют тотальной либерализации.
Мир традиции сталкивается с миром модерна, и у этих двух миров разные языки, они не понимают друг друга. Железная дорога, безусловно, чужое для климовских мужиков. Пытаясь как-то включить ее в свой мир, приблизить к себе, они отвинчивают гайки, "коими рельсы прикрепляются к шпалам", и делают из них грузила. Ловля рыбы — древнее, освященное традицией занятие. Гайка оптимально подходит для грузила — "и тяжелая и дыра есть". Что касается поезда, то, конечно, опасности для него нет — вот ежели рельсу унести или бревно поперек пути положить, тогда другое дело. К тому же уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем — и ничего, хранит Господь… Традиционный мир устроен таким образом, что жизнь и смерть находятся всецело в руках Божиих, и мелочь вроде отвинченной гайки не может, конечно, ни на что повлиять. Всемогущему Богу безразлично, есть гайка или нет, — ведь Он может и бывшее сделать не бывшим, а значит, и отсутствующая гайка может чудесно завернуться на место. В мире новом, механистическом, рукотворном, держащемся на болтах и гайках, выход из строя любой скрепляющей детали грозит катастрофой. "А отчего, по-твоему, происходит крушение поездов? Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение!" И тысячу раз прав унтер Пришибеев: мир изменился, и жить в нем становится решительно невозможно. Если жизнь и смерть зависят от двух-трех гаек, которые ненароком может открутить безобидный, отнюдь не желающий тебе смерти крестьянин-христианин…
