Вс. Вильчек - Алгоритмы истории
Но лиминалистическая общность — «коммуниктас» — это состояние, в отличии от реального коммунизма, не имеющее позитивного воплощения, существующее лишь как процесс отрицания, разрушения, всегда, естественно, скоротечный. Попытка революционного «возвращения в рай» завершается стабилизацией на более низком, то есть более рабском уровне. Хаос (как сакральное буйство в поэме Блока) сменяется железным державным строем: революция лиминалиев оказывается тотальным огосударствлением собственности и всей жизни общества.
Прервемся. Так вот оно в чем — действительное и не часто замечаемое открытие Ленина, сделавшее ленинизм «марксизмом XX века», эпохи крайней неравномерности мирового развития и колониальных «химер». Эту ленинскую идею, бывшую полным переворотом в ортодоксальном марксизме, с точки зрения которого победа социализма в отсталой стране — утопия, идею, осуществившуюся на практике, но никогда не изложенную открыто и адекватно, можно сформулировать так. В колониальных странах «обычный порядок» исторического развития невозможен или проблематичен. Проблематична победа буржуазно–демократической революции: нет или слишком мало демократической буржуазии, слишком сильны феодальные традиции и так далее. Но как раз поэтому возможен социализм. Или еще короче: Объективно ленинское открытие заключалось в том, что социализм не первая стадия капитализма, а последняя — каждой формации, а поэтому он невозможен в России — самой отсталой стране Европы, но возможен в России — самой перезревшей державе в Азии.
Все же история — великий художник. Трудно придумать лучшую метафору этой идеи, чем перемещение жизненного центра России из капитализированного европейского Петербурга в древнюю, феодальную, «азиатскую ее столицу — Москву…
Что он такое самоколониальный социализм? Какова его формационная сущность?
Понятно: огосударствление феодального сектора порождает феодальный социализм, индустриального — индустриальный социализм–госкапитализм; то есть рассуждая механистически, колониальный социализм надо мыслить как некий симбиоз госфеодализма и госкапитализма. Но такой симбиоз противоестественен; общество не может быть одновременно системой феодального абсолютизма и парламентской демократии, прямого политического регулирования хозяйственных отношений и рыночной экономики. Социализм колониального или самоколониального общества оказывается не полугосфеодализмом- полугоскапитализмом, а их синтезом, осуществляющемся путем раскультуривания, «возвращения» к формам тоталитарного прошлого, предшествовавшим и капиталистическому и феодальному обществам, — синтезом, который можно назвать квазирабским социализмом.
Как достигается эта негативная однородность. Самую страшную ломку претерпевает аграрный сектор, ибо здесь происходит «раскрестьянивание» самодеятельных феодальных работников–крестьян, усугубленное — в той мере, в какой они превратились в фермеров — их «разбуржуазиванием». Крестьяне становятся фактически ненаемными государственными рабочими (подобно неграм американских плантаций — с той лишь разницей, что в роли плантатора выступает непосредственно государство).
Менее радикальное, но тоже очень глубокое потрясение испытывает и индустриальный сектор: он развивается без органически присущей ему экономической формы, развивается за счет внеэкономических отношений с «внутренней колонией» и собственными работниками, которые наемными являются лишь номинально, ибо не могут не наниматься, поэтому сильно напоминают знакомых нам по «негативной» прототипической стадии капитализма марксовых «наемных рабов».
Так возникает негативно однородное в формационном плане, чрезвычайно стрессированное парадоксальное общество. Это общество не имеет настоящего, оно живет в неком «прошлобудущем» времени. Будучи социалистическим обществом, оно воспринимается как опережающее мировой процесс, небывалое «первопроходческое» при этом мысли свое настоящее лишь как переходную стадию, средство построения идеального, обожествляемого грядущего. Но подобный социализм, достигнутый путем разрушения, конструктивного упрощения, «возвращения в будущее», с логической неизбежностью воспроизводит характернейшие черты древних обществ.
Жизнь древних обществ тотально идеологизирована, то есть идеологически окрашенным, определяемой идеологической доминантой здесь является все: и политика, и материальная практика, и художественная деятельность — все составляет мифологическое единство. Здесь царят централизация и строжайшая планомерность, регламентированность всей жизнедеятельности. Здесь во главе государства верховный жрец, полубог, соединяющий функции духовной и светской власти, просветленный истолкователь мифа, а само государство–общество являет собой церковь, точнее — капище. Понятно, что при квазирабстве этот жрец не пророчит, а теоретизирует, и мифология имеет квазинаучную форму «объективно–научной идеологии», «науковеры», уже не способной заменять специальное знание, но являющееся его «методологическим компасом».
Понимая специфику рабских обществ, наивно спрашивать, случайность ли культ личности Сталина или мумификация Ленина, почему социалистическое государство оказалось тоталитарным, зачем сокрушались храмы, отчего «научная идеология» была столь нетерпима к религии (наука обычно индифферентна к вере), почему огромную массу людей охватывало безумие подозрительности, охоты за колдунами–вредителями, откуда эта фанатичная рабская преданность государству, смесь энтузиазма и страха, готовность к жертвам и кровавым жертвоприношениям, что за бред — давать безотвальной пахоте «политическую и идеологическую оценку», что за мания возводить грандиозные, хотя экономически малорентабельные объекты, и так далее и тому подобное. А почему в империи инков казнили за изменение цвета одежды или длины волос? А какова экономическая рентабельность египетских пирамид или истуканов Пасхи? А ведь строили, хотя и без штанов ходили. Квазирабское общество создает индустриальных идолов, то есть промышленно–культурные объекты: все логично.
Природа социализма колониальных, двухформационных обществ отчетливо проявляется в двойственности, химерности, мистифицированности структур, отношений, институтов социального бытия. Например: право на труд — оно же обязанность, выборы — они же проверка лояльности, закупка — она же взимание дани, наука — она же идеология, свобода — она же необходимость, искусство — оно же госмифология. Той же породы и «двухклассовость» советского общества: «рабочие и крестьяне» (хотя крестьянство — класс феодального и никакого другого общества). И так далее, куда ни кинь взгляд; всюду один и тот же мучительный парадокс: «зияющие высоты».
Квазирабский социализм в определенном отношении эффективен. Например, он позволяет очень быстро (хотя и в «негативе») достичь формационной однородности общества, интегрировать на основе «научной» мифологии, неоязычества различные этносы империи, отмобилизовать, сконцентрировать, не считаясь ни с какими издержками, огромные материальные и трудовые ресурсы, даже — дать миллионам иллюзию высокого смысла жизни.
Но квазирабский социализм, чем бы он не казался мистифицированному сознанию, объективно является аномальным, стрессированным состоянием общества — негативом, который не может перейти, превратиться ни во что другое, как в собственную противоположность, в собственный позитив: в госкапитализм, то есть нормальный, формационно органичный социализм индустриального общества.
Признать эту истину, если не открыто, то молчаливо, на деле, заставляют несколько обстоятельств: неизбежное крушение интегрировавшего общества мифа; разрушение личности самой мистифицированностью бытия, приводящей к раздвоенности, рода шизофрении, а затем к апатии и цинизму; исчерпание типично колониальных ресурсов экстенсивного роста (дешевого сырья, энергии и рабочей силы); усложнение самого хозяйства, достигающего предела, за которым индустриальное производство уже не может существовать без органически присущей ему экономической формы — капиталистических регуляторов.
Титаническая индустрия оказывается как бы дебильной, напоминающей могучего идиота: горы сдвинет, реки великие повернет, пустыню Каракум заболотит… сначала не нарадуешься, да потом не наплачешься.
Первыми отключаются наиболее древние — идеологические, «моральные» регуляторы; приходится заменять из так называемыми материальными стимулами, но это дает только краткий и неоднозначный эффект, поскольку само по себе деньги, даже большие, — еще вовсе не экономика. Приходится постоянно надстраивать политические, фискальные регуляторы, но на определенной стадии гигантский аппарат управления начинает лишь усиливать, усугублять деструкции, то есть сложившаяся система действительно «из формы развития производительных сил превращается в их оковы». Это противоречие безусловно является антагонистическим противоречием, ибо и сам переход химерного социума в классический, квазирабского социализма в госкапитализм представляет собой скрытую перманентную революцию, протекающую на социалистическом уровне «в рамках социализма», но радикально — до полной смены знаков на противоположные — меняющую его сущность.
