Вс. Вильчек - Алгоритмы истории
Так реально мыслимый коммунизм, теоретически верно вычисленный в «Немецкой идеологии», вновь превращается в коммунизм утопический, не имеющий позитивного воплощения и способный существовать только как процесс отрицания, разрушения структур отчуждения (воплощением которого является культура), как «упоение… у бездны мрачной на краю», в трагические периоды, когда разрывается связь времен «и коммунизм опять так близок, как в восемнадцатом году». (Мы говорили: этнограф и культуролог Тэрнер называет это антиструктивное состояние, дабы отличить его от позитивного коммунизма, состоянием «коммунитас»; оно равно свойственно и ритуальным оргиям и кровавой оргии «красных кхмеров», и многим преступным движениям или актам, кажущимся почти амотивными. Но, как замечательно формулирует Тэрнер, «максимилизация коммунитас влечет за собой максимализацию структурности»: оттого‑то и революции, вдохновляемые утопиями, неизбежно завершаются своим 1937 годом).
Вернемся к научному коммунизму.
Коммунизм — последнее из дискретных, устойчивых состояний общества, возникающих в процессе репродуцирования, «удвоения» человеком природы — искусственного восстановления утраченного единства с ней, высшая ступень отчуждения–освобождения. Поэтому, кстати сказать, и невозможно построить логическую модель посткоммунистического развития общества, ибо оно будет развитием уже каких‑то иных оснований, не содержащихся в нашем исходном тезисе: «человека создало отчуждение».
Поразительно, но это прозрел, смог постичь своей гениальной интуицией Маркс, увидевший в становлении коммунизма как бы конец нашей исторической ойкумены, фазу метасистемного перехода от «предыстории» к «подлинной истории» человечества. В оптимистическое пророчество Маркса очень хочется верить, особенно потому, что с локально–исторической точки зрения, то есть в существующей системе отсчета, все выглядит далеко не столь однозначно–оптимистично: допроизводительную стадию можно уподобить младенчеству человечества (люди — иждивенцы природы), постиндустриальную — старости (люди — пенсионеры «второй природы»). Понятно, что это всего лишь образ, хотя некоторые закономерности развития и трансформаций культуры подтверждают правило, выведенное биологами: онтогенез в общих чертах повторяет филогенез.
Неверно думать, что коммунизм — это состояние общества, пребывающего в изобилии и блаженстве. Изобилия «вторая природа», имеющая, видимо, свой экологический предел продуктивности, может давать не больше, чем во времена присваивающей экономики людям давала первая. При этом даже если при рабском способе производства или допроизводительной добыче степень сытости зависела от усилий, обращенных на природу, вовне, то здесь, весьма вероятно, регулирующие усилия смогут быть направлены лишь вовнутрь: обществу придется регулировать свою численность, потребности и так далее.
Как и предвидел Маркс, найм в подобных условиях станет бессмыслицей, товарообмен сменится распределением, инструментом которого могут служить и деньги, но являющиеся не мерой заработка, а ограничителем потребностей; при этом уровень материальных потребностей, видимо, сильно снизится, поскольку потребности не будут провоцироваться способом производства.
Весьма проницателен был Маркс и тогда, интерпретировал коммунистический труд как первую человеческую потребность. Первая человеческая потребность, то есть потребность, отличающая людей от животных, — творчество, обретение «сущности». Этим и будет любая деятельность грядущего — «физическая» или «умственная» — все равно: конституированием человеком своей человеческой сущности, изобретением цели и смысла жизни, «производством форм человеческого общения». Поэтому коммунистическое общество, будучи в строгом смысле бесклассовым, вместе с тем может быть и сословным, кастовым партийным, национальным, конфессиональным, сектантским — каким угодно. При этом регулирование общественных отношений станет чрезвычайно острой проблемой — именно потому, что они здесь не связаны с производственными, не образумлены экономическим рационализмом и дисциплиной труда — свободны. Поэтому коммунистическая эпоха может быть и самой счастливой и самой мрачной из всех эпох истории: коммунизм будет таким, каким придут в него люди.
Социально–экономической формой организации общества, в которой произойдет становление коммунизма, может быть лишь социализм: лишь государство, способное контролировать экономику, может справиться с ситуацией, возникающей при вытеснении из производства все новых и новых миллионов работников, кризисе многовековых концепций и ценностей бытия. Как некогда ранний капитализм подталкивал к абсолютизму стагнирующие феодальные общества, так и «ростки коммунизма» — безработные толпы — будут подталкивать к социализму современные государства. Мир — раньше ли, позже ли — станет социалистическим, что вовсе не означает — «унифицированным», а тем более — скроенным по какой‑то из существующих ныне моделей социализма.
Завершим наш обзор формаций чисто публицистическим замечанием.
Коммунизм — не миф, коим считает его, по моим наблюдениям, подавляющее большинство советских людей, в том числе коммунистов, твердо знающих, ибо это даже на заборах написано, что «наша цель — коммунизм», что «коммунизм — светлое будущие всего человечества», но, несмотря на это имеющих о коммунизме куда менее ясное представление, чем, например, о втором пришествии или загробной жизни. Коммунизм — реально возможное состояние общества при действительно «постиндустриальном» — автоматическом, биоавтоматическом — производстве, являющемся конечной ступенью развития и рутинизации индустриальной технологии. Общество пожизненных пенсионеров, общество, дающее человеку пропитание, но не занятость, общество в котором деятельность людей сосредоточена «по ту сторону царства необходимости» — сферы материального производства — это и есть светлое или мрачное — непредрешенный вопрос, но мыслимое грядущее мира: коммунизм в зеркале логики, а не идеологии, науки, а не мифа о рае–изгнании–возвращении в рай на новом витке спирали.
Неклассический вариант или Путешествие из Петрограда в Москву.
Теоретический картина исторического процесса, нарисованная в предыдущих главах, — это сильно идеализированная картина: так выглядела бы история, будь она развертыванием имманентных закономерностей социогенеза в географически одномерной среде. По нарисованной схеме исторический процесс начинается в силу некой мутации, первоначального отчуждения, перехода к жизни «по образу» и развивается стадиально, образуя ряд системных гемеостатов, формаций: допроизводительную (первобытную), рабскую, феодальную, индустриальную (капиталистическую), постиндустриальную (коммунистическую). Как само общество зародилось внутри не — общества, так и каждая формация зарождается в лоне предшествующей (прототипическая, негативная, «внутриутробная» фаза), затем разрушает родительский организм и происходит ряд фаз, ступеней самостоятельной эволюции: от низшей (стихийной, частной) до высшей (универсально организованной, социалистической) на которой и разрушается, переходя в первую фазу следующей формации.
Развитие обществ существовавших и существующих в реальной истории, может в той или иной степени совпадать с этой теоретической схемой, приближаться к ней, как геоид к шару: в подобных случаях перед нами «классические» объекты, хотя классичность любого общества, конечно, весьма условна. Может — резко не совпадать и всего чаще (чем дальше от «начала» — тем чаще) не совпадает. И это естественно: формация — теоретическая абстракция; в реальности существуют не формации, а те или иные их модифицированные воплощения: цивилизации, конкретные общества. История неклассична, и только через ее неклассичность, благодаря ей и под ее влиянием реализуются закономерности исторического процесса, только благодаря аномалии реализуется норма.
Неклассичность исторического процесса обусловлена множеством фундаментальных причин. Самый простой пример: различие природных условий, в которых неизбежно оказывались в поисках пропитания разные группы разделившегося праобщества. В одних случаях природа могла побуждать человека совершенствовать технологию, в других не располагала к этому, в третьих же исключала новшества, ломала и требовала табуировать их, так как более низкие уровни цивилизации оказывались более устойчивыми в экстремальных условиям.
Развивавшиеся с разной скоростью общества вступали во взаимодействие, иногда — заимствуя элементы, органически не сложившиеся у них самих, но не отторгавшиеся иммунными механизмами социума, иногда — сливаясь, соединяясь. В этом случае менее развитое племя, политически и идеологически покоренное могла становиться, например, кастой рабов: имманентная закономерность развития проявлялась в силу внешних толчков, случайных, хотя статистически вероятных эксцессов, несомненно модифицировавших теоретическую инварианту.
