Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)
Как бы то ни было, последний круг был пройден государственным кадавром уже в состоянии полураспада, причем для гальванических эффектов труп нуждался во все более сильных токовых ударах, от репрессий двадцатых до репрессий тридцатых, до травматичнейшей Великой Отечественной войны в сороковые; к шестидесятым труп стал разлагаться, к восьмидесятым фактически растекся. В моем отношении к СССР нет ничего ностальгического – напротив, я стараюсь полностью абстрагироваться от своего весьма противного опыта советской жизни, – и высоко оценивать этот проект можно лишь в сравнении с нынешней Россией: труп очень дурного человека все же хуже, чем самый дурной человек, ибо у него уже нет шансов ни исправиться, ни покаяться. Тем не менее, несмотря на крах проекта, народ никуда не делся – и в какой-то момент лучшей части этого народа надоело наконец считать себя лишней.
Сегодня можно говорить именно о качественном скачке, поскольку народу (еще не всему, но перемены стремительны и заметны во всех слоях общества) надоела болотно-пирамидальная или, если хотите, болотно-поклонная схема. То ли Интернет сломал традиционную интеллигентскую неуверенность, внушив всем нам, что мы не одни такие, то ли само наличие государственной лжи при общедоступности сетевой правды сделало окончательным фарсом путинскую попытку вдохнуть новую (восьмую) жизнь в российскую вертикаль. В любом случае с этой вертикалью тут уже делалось все возможное: ее строили, боялись, презирали, осмеивали. Прежняя парадигма русской жизни, описанная во всей родной литературе XIX–XX веков, исчерпана. Новую русскую литературу написать нельзя – она обречена выродиться в самоповтор. Так Гоголь в 1852 году жег «Мертвые души», потому что наличная реакция уже была каталогизирована в первом томе, а второй писать было не о чем; он гениально угадал главные русские типы нового времени – уже вполне тургеневскую Улиньку, гончаровского Тентетникова, толстовского Костанжогло, – но выстроить сюжет нельзя, пока эпоха не наступила. Ждать пять лет ему не хватило терпения. Нынешнее ничтожество нашей культуры происходит именно от того, что она беспрерывно перепевает себя и страшно устала от этого, а снимать и писать из иностранной жизни мы пока не научились (по крайней мере, на том уровне, на котором пишем по-русски и о России).
Население прощается с патернализмом и становится народом – не только потому, что разочаровалось в путинизме, то есть в праве и способности КГБ вести Россию в будущее, а еще и потому, что надоело само себе. Жизнь отдельно от государства всем хороша, но, во-первых, не гарантирует защиты (в известных ситуациях вроде войны все равно приходится действовать вместе), а во-вторых, сводится к выживанию. В России не тот климат, чтобы просто ходить на работу. Здесь нужны великие стимулы, грандиозные задачи, национальная мифология – все то, чего не может дать Путин, поскольку он-то по-настоящему умеет презирать народ, который ему достался. «Дрянь народишко», как говорится. Не дает себя слить, а как бы удобно было.
Поскольку процесс «превращения людей в людены», то есть выхода на следующую эволюционную ступень, далеко еще не завершен, говорить о перспективах трудно: несомненно лишь, что на Владимире Путине прежняя форма государства заканчивается. После этого уже совершенно неважно, кто победит на президентских выборах и в каком туре. Формирование в стране общества, которое не заражено пассивностью, не растлено цинизмом двойной морали и при этом не рвется на баррикады, – дело сравнительно долгое. Очевидно лишь, что процесс начат и что такого в России не было еще никогда.
Напоследок – пара слов о том, почему обречены контрпропагандистские приемы вроде уже традиционных угроз «оранжевой революции» и территориального распада России. Оранжизм – аналогия самая негодная, поскольку украинское общество вовсе не подвергало сомнению свою политическую структуру, да в Украине никогда и не было (по крайней мере, в постсоветское время) фигуры путинского типа. Для сегодняшнего политического движения в России характерен тотальный негативизм относительно всех политических институтов – в Украине Майдан как раз отстаивал эти институты. В Украине оранжизм сопровождался борьбой за власть – в России имеет место всеобщее недоверие к этой структуре власти и непобедимая уверенность в ее архаическом, немодернизируемом характере. Главное же – Майдан сопровождался взрывом самоуважения, как всякое опьянение; политические волнения в России, как и приличествует кризису среднего возраста, сопровождаются выраженной общенациональной депрессией. Пусть никого не обманывают счастливые лица на Болотной: счастье там происходит единственно от того, что страна оказалась не безнадежна, что триумф быдла (оно ужасно обижается на это слово, но другого нет) в очередной раз не состоялся, что Бог не фраер и т. д. Но все это не отменяет ясного понимания, что страна фрустрирована, пребывает в глубочайшем кризисе и нуждается во всеобщих честных усилиях по быстрому исправлению ситуации. Все очень запущено. Чтобы этого не видеть, надо быть даже не нашистом, а кретином. На Майдане, увы, себя оценивали куда выше – и куда безосновательнее.
Что касается развала, раскола, распада и прочих пугалок, для этого распада больше всего делает, увы, именно путинская власть. Натравливание народа на интеллигенцию не было столь откровенным даже в брежневские времена (которые, по сути, не кончились, а лишь прогнили окончательно). Так что в ситуации есть и еще одна принципиальная новизна: вечный антагонизм народа и уродливой прослойки сегодня снят – именно благодаря общему сопротивлению этим предельно циничным манипуляциям. В этом и корень принципиального отличия февраля-2012 от февраля-1917. Который тоже, напомним, не кончился никаким территориальным распадом – не считать же таковым отделение Финляндии и Польши.
Тогда (2012) казалось, что аналогии действительно перестали работать, что началось нечто новоепервоенеизведанное, как говаривали футуристы, и т. д. В действительности, увы, аналогий сегодня даже слишком много, ибо все завернуло на традиционный круг с некоторым даже избыточным копированием эпохи 1907–1916 годов (см. ниже). Но, по крайней мере, одно сбылось безусловно: антагонизм народа и власти, накручивавшийся так усердно, все же не состоялся – даже после Крыма и Донецка.
Возвращение анекдота
Дата возрождения политического анекдота в России известна совершенно точно. Это случилось 30 августа 2000 года, в самом начале путинского президентства, ознаменованного гибелью «Курска» и пожаром Останкинской телебашни. На следующий день после пожара – то есть как раз тридцатого – появились первые два анекдота путинской эпохи.
Номер один. «Что случилось с вашей подлодкой?» – «Она утонула». – «А с вашей телебашней?» – «Она сгорела». – «А со станцией “Мир”?!» – «Она сгорела и утонула».
Номер два, уже гораздо лучше. «Отчего сгорела Останкинская телебашня?» – «Она столкнулась с американской телебашней» (ремейк версии о столкновении «Курска» с другой подлодкой).
Так, медленно, как бы становясь на крыло, оживал в России политический анекдот, который Андрей Синявский назвал – наряду с блатной песней – главным вкладом нашего Отечества в фольклор XX века. Больше того, Синявский писал о том, что романы-эпопеи и даже приличная лирика были и в других странах мира, а вот политический анекдот – наше ноу-хау. Нужна соответствующая история, долгий подпольный опыт, особый режим мышления. Подтверждаю: большинство анекдотов о Джордже Буше – переделанные американскими советологами байки о Брежневе. Вот, например, такая мулька из недавно изданной в Штатах книги «Библия выживания при Буше» (автор-составитель – Джин Стоун, издательство «Villard»). Встречается Буш с Блэром, и тот ему говорит: «Знаешь, как определить умного человека? Вот загадка: сын моего отца, но не я». «Ну?!» – «Мой брат». «Шикарно!» – говорит Буш и летит в Штаты. Вызывает Кондолизу: «Конди, кто такой – сын моего отца, но не я?» «Минуточку, – говорит Конди, – я посоветуюсь с Пауэллом». Звонит Пауэллу: «Колин, кто такой – сын моего отца, но не я?» «Мой брат», – без запинки отвечает Пауэлл. Конди докладывает Бушу: «Господин президент! Это брат Пауэлла!» «Вот и дура, – говорит Буш, – это брат Блэра». Я этот анекдот знаю с 1979 года, только тогда он был про Брежнева, Косыгина и Пельше. Вот как пригодился американцам советский опыт – и очень символично, что он понадобился именно сейчас.
То, что в 2000 году и позже он резко понадобился нам самим, лучше любого барометра характеризует перемену давления. Но дело, конечно, не только и не столько в якобы жестком и тоталитарном режиме, который на нас надавил. Фантаст и сатирик Михаил Успенский считает, что для анекдота необходимы некие строго определенные личные параметры, которые всем в стране известны, – а потому на них можно с подмигиванием намекать. Про личность амбивалентную, неопределенную – анекдота не сочинишь, вот почему Ельцин оказался почти не охвачен фольклором. Про него анекдот был только один – и про единственную его бесспорную черту. Приходит Ельцин домой, на ногах не стоит.
