Ольга Мамонова - Последняя банда: Сталинский МУР против «черных котов» Красной Горки

— Вообще-то я еще пацаном нашел пистолет…

Спрут распускал свои щупальца. Вскоре Митин подружился с Агеевым, другом детства Аверченкова. Общительный, привыкший к деревенской работе, Агеев готовился к службе в армии и мечтал о карьере военного летчика. В недалеком будущем его армейское командование отметит его «отличную успеваемость и дисциплину». Такого же мнения о нем был и Митин — спустя некоторое время он открыл ему план следующего налета.

Но Агеев отказался в нем участвовать. Близко зная всех троих, он бы никогда их не выдал, но Митину этого было мало. Он хотел «повязать» Агеева, чтобы обезопасить и себя, и остальных. Так в двадцать два года Агеев стал и винтиком, и орудием этой бандитской машины.

Еще одним подельником Митина стал Николаенко, у которого были свои счеты с законом. В двадцать два года он сел в тюрьму за какой-то акт хулиганства (правда, свою виновность по первому делу он всегда отрицал). Отсидев полтора года, он вернулся в Красногорск, несмотря на запрещение проживать там после освобождения. Штамп о судимости, вытравленный в паспорте, закрыл ему рабочие места в родном городе. В отличие от Митина, у которого была прописка после освобождения, Николаенко долго мыкался по инстанциям и даже ездил в деревню Сталинскую Саратовской области, на место своего рождения, чтобы как-то оформить свою свободную жизнь. Постоянный отказ прописать его в Красногорске, отсутствие работы и денег окончательно запутали его ситуацию. С Митиным он почувствовал себя при деле, у него нашел поддержку. Но долго гулять на свежем воздухе Николаенко не пришлось — уже летом 1952 года его взяли вторично, за нарушение паспортного режима, и отправили в Петрозаводск за новым сроком. Генерал-майор Арапов, много повидавший в своей жизни, считает, что это был хитроумный замысел.

— Он мог избежать второго ареста. А поступил так, чтобы его не накрыла более тяжелая статья — вооруженный грабеж, а то и похуже. По-другому выходить из игры он не хотел. А так вышел бы из тюрьмы чистый, как из бани. И действительно… вот чутье! Ушел из дела накануне самой кровавой осени, соучастия в четырех убийствах.

Живя в постоянном риске — хотя только при аресте он осознал масштаб разыскной работы МУРа, — Митин не мог завязать крепкой мужской дружбы с кем-либо, не способным на то же, что и он, не вовлеченным в то же, что и он. Слишком опасная тайна присутствовала в его жизни. Если он с кем-то и сходился, то сразу ставил его на входе. Попасть в этот тесный круг было нелегко, но выйти из него почти невозможно — как на оборонном заводе. По-блатному, «вход — рубль, выход — два». Но все-таки Митин жил среди людей, и сам с легкостью приходил на помощь. Он не забыл, как однажды был настолько беден, что одолжил у знакомой девушки мелочь на пиво — угостить друзей. После этого он часто помогал ей, а когда у него появился мотоцикл, подвозил, иногда по ее просьбе, иногда по собственному желанию. После ареста Митина она отказалась давать показания против него.

— Хороший он парень. А больше ничего не знаю.

Григорьев, ровесник Митина, знал его еще с 1943 года, когда они работали в одной бригаде на КМЗ. Уже женатый, он все-таки попал под митинское влияние. Приехав в краткосрочный отпуск (Григорьев в это время служил в армии), он согласился поехать с Митиным в Москву. Тот ничего не говорил Григорьеву о подлинной цели поездки, но тем не менее знал, что старый знакомый их не сдаст, даже если откажется участвовать в налете. Добравшись до места, Митин щедро угостил его водкой, намекнул, что у него с Самариным есть одно дело в магазине, и уже у дверей протянул Григорьеву пистолет. С водкой дело сладилось. За то, что он стоял на входе, Григорьев получил свою долю — двадцать две тысячи рублей — и покорно вернул Митину оружие. На суде он отрицал участие в ограблении, уверяя, что не знал, какое дело имел в виду Митин, приведя его к магазину. На вопрос прокурора Митин отрезал:

— Он знал, на что идет. Для какого еще дела нужен револьвер?

Григорьев взял деньги — значит, по понятию Митина, он вошел в банду на равных. После ограбления, услышав позади выстрелы, Григорьев испугался, по его словам — переживал. В ту же ночь он снова прибегнул к крепкому средству сладить с нервами и смятением — алкоголю. Придя утром к Митину, он попытался выяснить, что произошло.

— Сходи в милицию — там скажут, — ответил Митин, чинивший мотоцикл.

На суде Митин рассказал об этом иначе:

— Он просто напился и требовал мой мотоцикл прокатиться. Я отказал и в драке разбил ему лицо.

Митин частенько выкладывал то, что думал, как бы это ему ни вредило, и ломал, как карточный домик, все попытки остальных изменить картину прошедших событий.

Ограбление тимирязевского магазина должно было стать боевым крещением Григорьева, первой ступенькой на пути бандитской карьеры, но собственные военные погоны все-таки удержали его.

Митин, напротив, с каждым новым преступлением снимал с себя все больше моральных ограничений. Он забывал — или хотел забыть, — что было у него в душе после первой пролитой крови. Может быть, в нашем народе называют убийц душегубами не потому, что они отнимают чужую душу, а потому, что губят свою.

Аверченков признался потом, что боялся Митина, хотя, узнай об этом сам Митин, он бы сильно удивился — с Аверченковым они прошли огонь и воду и полностью доверяли другу другу. Однако не всегда было легко соблюдать эту круговую поруку, основанную на мужской дружбе и общих преступлениях, презрении к доносительству и страхе разоблачения. Агеев начал восставать и несколько раз отказался участвовать в налетах. В конце 1952 года Аверченков, мучимый предчувствиями, запутавшийся, напуганный убийствами на Лиственной и Ленинградской, решил уволиться и уехать вместе с женой — разорвать по-другому этот порочный круг он не решался.

Митин, Николаенко и Лукин были мозговым центром банды, умели подчинять себе остальных, даже без угроз. Несмотря на страшное двойное дно своей жизни, внешне Митин обладал спокойным нравом и выдержкой. Его «авторитет» умел погасить драку на стадионе и остановить столкновения внутри его собственной бандитской команды. Ведь их уверенность в завтрашнем дне — деньги — нередко приносила больше проблем, чем удовольствий. Опасно было все: слишком много пить, слишком много есть, слишком много покупать, слишком много тратить. Приходилось следить за каждым своим шагом. С самого начала Митин жестко потребовал от членов банды крайней осторожности в тратах и контактах.

Но Москва была рукой подать, готовая скрыть и покрыть в случае необходимости. Она удовлетворяла потребности и грубых, и тонких ощущений. Со временем Митин стал уходить от своей прежней жизни все дальше. Уверенный в своей неуязвимости, он сам перестал быть аскетом и все чаще проводил выходные в «Метрополе», «Савойе» и «Астории». А в один прекрасный понедельник Митин не смог встать на работу. Сознавая возможные последствия — ведь увольнение с «оборонки» означало потерю репутации, легальной зарплаты, «крыши», — он в тот же день разыскал приятеля из красногорской милиции, и тот спас положение, выдав ему справку о том, что вызывал его по делу. Чтобы удержать водительские права, Митин стал дружить с автоинспекцией. Однако осенью 1951 года это его не спасло, когда, выпив, он не справился с управлением своим мотоциклом и разбился. Его правая рука плохо заживала после аварии, и Митина направили в ялтинский санаторий. Но, видимо, врачи перестраховались. Травма не помешала ему перед поездкой ворваться в тушинский магазин и снять кассу на 11 тысяч рублей.

Спустя много лет друг генерал-майора Арапова, Э. С. Котляр, был свидетелем откровенного разговора с одним осужденным, который пытался объяснить это противоречие, эту странную двойственность своей жизни, свою рабскую зависимость от нее.

— Вообще я человек не злой, люблю по душам поговорить… Но вот когда выхожу надело, все во мне переворачивается, заклинивает, сам себя не узнаю, вроде и не я вовсе. Откуда что берется — и злость, и хитрость, и никакого страха. Я сам по себе, волк одинокий, и тогда лучше мне не мешать.

Неизвестно, что творилось в голове Митина, однако банда быстро набирала силу. Летом 1952 года он положил глаз на своего приятеля Коровина, который тоже жил на Брусчатом.

Коровины вернулись в Красногорск в 1948 году, после затянувшейся эвакуации. Вновь организованный оптический завод с большой неохотой соглашался отпускать новых специалистов из Новосибирска домой. Даже если они, как Коровин, работали на КМЗ с тринадцати лет. В те годы получить работу на оборонном заводе было легче, чем расчет.