Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки
1964–1972
РОЖДЕНИЕ ГЕРОЯ
Если писатель взял темой для своего романа или повести научную проблему, он должен со всей ясностью раскрыть ее сущность и значение. Непонятность каких-либо подробностей вызывает раздражение у читателей, ослабляя их интерес к повествованию.
Поэтому после серьезного знакомства с темой писатель не занимается изложением формул и различных концепций, а все подает через переживания, мысли, действия героя, который борется за осуществление своих идей. Если правдиво и ярко нарисован образ этого героя, если понятно то, что он делает, читатель будет тоже увлечен и начнет волноваться за исход всех конфликтов, а значит, и за судьбу ученого, работающего над данной проблемой.
В трилогии («Иван Иванович», «Дружба», «Дерзание») я много места отвела вопросам медицины, но не ради самой этой науки, а потому, что меня захватили образы новаторов-хирургов, которые были прототипами моих героев, их мужество и стремление помогать людям.
Как возникла идея рассказать о них? Мне, уроженке Дальнего Востока, с юных лет была свойственна «охота к перемене мест». Я долго жила на Севере, в Якутии. Потом, находясь в Москве, наслушалась разговоров о Колыме, о ее своеобразной дикой красоте и таежных богатствах.
Когда моему первому мужу — сотруднику «Главзолото», раньше работавшему в полпредстве — предложили в 1932 году работу за границей, я отказалась поехать туда. После этого мы и отправились на Колыму, где муж стал директором приискового управления, а я — заведующей канцелярией.
Перевалочной базой для колымских приисков был порт в бухте Нагаево на охотском побережье, где только-только начинал строиться город Магадан. Люди жили в палатках и убогих деревянных бараках. Никаких свежих овощей не было, потому что никому и в голову тогда не приходило, что они смогут расти над вечной мерзлотой. Основными продуктами питания являлись макароны, консервы. Почти повсеместно свирепствовали цинга и трахома.
Ежегодно из Нагаево уходили на «материк» суда с печальным грузом цинготников, которых вывозили из тайги, с приисков, из поселков на охотское побережье: на месте лечить их было некому и нечем.
Зато природа там действительно прекрасна, сурова и величава. Бурные реки, крутые горы с плоскими, как стол, или остро скалистыми — гольцовыми — вершинами. Масса медведей! Летом полное бездорожье. Зимой земля объята насквозь леденящим холодом.
Однажды на прииск Утиный, находившийся на одном из притоков Колымы, окутанный, словно ватой, клубами морозного дыма, якуты пригнали табун низкорослых, но плотных полудиких лошадей и целый транспорт оленей с нартами, нагруженными мясом. Это было вознаграждение за то, чтобы отпустили в тайгу хирурга нашей больницы «доктора Ивана», слава о котором разнеслась по самым отдаленным районам.
В таежный поселок недалеко от полюса холода — Оймякона собрались отовсюду больные — оленеводы и охотники с семьями, — устроились таборами и попросили работников исполкома «написать бумагу» к начальникам прииска и доктору Ивану. «Подарки» за визит они выделили из собственного хозяйства.
Хирург — он же и главный врач больницы — Иван Иванович Киселев не смог отказаться, хотя лошади и олени достались, конечно, не ему, а нашему приисковому управлению, которое полностью возместило якутам стоимость их щедрого «гонорара». Он собрал необходимые инструменты, медикаменты и уехал в тайгу в мороз шестьдесят градусов, чтобы оказать таежникам бесплатную медицинскую помощь.
Это был высокий, широкоплечий, кареглазый человек, веселый и добрый. Работал он неутомимо, самозабвенно, заражая окружающих своей любовью к делу. Именно он — Иван Иванович Киселев — широко применил на Колыме и охотском побережье лечение цинги настойкой из хвои стланика, о котором проведал у местных старожилов. Первый же год его работы на Колыме был годом, когда из бухты Нагаево впервые не отошли к берегам материка суда с цинготными больными.
Так я встретила первого прототипа героя моей трилогии. В то время я понемножку сочиняла стихи и еще не пыталась писать прозу, но хирургу Киселеву, с его бескорыстной, неутомимой деятельностью на благо общества, с его отважной, самоотверженной борьбой за жизнь и здоровье людей, было бы немыслимо тесно в моих стихах (к тому же плохих). Надобно сказать, что семейная жизнь Киселева никак не походила на жизнь моего Ивана Ивановича: у него была безгранично преданная ему жена, — хотя тоже домохозяйка, которую не очень устраивало сидение дома, — и двое хороших сыновей.
Итак, я решила попробовать силы в прозе. В результате появилась книжка — повесть «Колымское золото», а из нее выросла позднее моя трилогия, над которой я работала около шестнадцати лет.
Я сказала, что Киселев явился первым прототипом Ивана Ивановича Аржанова, вторым стал человек, казалось бы, совсем не схожий с ним ни внешностью, ни характером. Это был нейрохирург Михаил Григорьевич Игнатов, с которым я познакомилась в тыловом госпитале, на Урале, а позднее встречалась в Москве в Институте имени Бурденко.
Невозможно сравнивать и условия, в которых работали эти мастера хирургии. Больница в тайге, едва обеспеченная самым необходимым оборудованием, с единственным хирургом, специалистом чуть ли не по всем болезням, — и богатейший госпиталь, а тем более московский институт, оснащенный новейшей медицинской техникой, обеспеченный квалифицированным персоналом.
Что же объединяло этих двух людей, слившихся для меня в едином образе моего героя? Одинаковая одержимость трудом, упорство в отстаивании своих принципиальных позиций, устремленность к новым поискам — и все это для борьбы за жизнь человека, а не ради личной карьеры, ученых степеней и званий.
Я почувствовала эту общность при первой же встрече с профессором Игнатовым. Профессор поначалу, естественно, отнесся ко мне как к человеку «любопытствующему», и, входя в операционную, сказал подчеркнуто вежливо:
— Если вы почувствуете себя плохо, то, пожалуйста, постарайтесь падать назад, а не на операционный стол. Это нам помешает, — серьезно добавил он.
Я действительно чувствовала себя не очень-то уверенно: познакомившись уже со многими хирургами, впервые пришла на операцию, и не на пустяковую, а по поводу удаления пули из человеческого мозга. Но когда я увидела, как уверенно и четко каждое движение руки хирурга, как красиво он работает — если только уместно так выразиться по отношению трепанации черепа, проходившей без общего наркоза, лишь под местной анестезией, — когда ощутила под внешним спокойствием предельную собранность всех людей, причастных к делу, то «забыла» бояться.
Теперь я страшилась лишь одного — чтобы солдат, раненный на фронте и доживший с пулей в голове до этой операции, не умер вот сейчас под ножом хирурга. Хотела, чтобы вскрыли ему череп там, где надо, и обязательно удалили пулю и он остался бы жив. В эти минуты я еще раз оценила значение профессии хирурга, ежедневно спасающего людей от преждевременной гибели. Мне открылось напряжение всех сил маленького коллектива, слаженно работавшего у операционного стола. Я осознала сложность этой отрасли науки, которой посвятила потом столько литературного труда. Но я еще не представляла, что такое неустанные поиски новых, еще более верных путей, смелость новаторства, двигающего медицину вперед.
В Институте имени Бурденко я встречалась и с другими нейрохирургами. Не могу не вспомнить Бориса Григорьевича Егорова, очень властного, даже резкого по характеру человека. Меня не очень охотно допустили на его операции, но и после того, как разрешили присутствовать в операционной, мне было нелегко. Он оперировал молча, почти ничего не говоря окружающим его врачам, которые сами все понимали, а на меня просто не обращал никакого внимания. Я смотрела и тщетно старалась понять: что же происходит?
Пришлось задуматься о том, как рассеять предубеждение Егорова против «вторжения» писателя в область хирургии.
На счастье, в те дни вышла моя книга «Товарищ Анна». Встретив профессора в коридоре, я протянула ему книжку с дарственной надписью. Егоров несколько удивился, остановился было — высокий, мощный, как зубр, — но только буркнул «спасибо»; даже не взглянув на книгу, сунул ее в карман широкого, развевающегося на ходу халата и ушел. Минуло несколько дней. Я снова встретила Бориса Григорьевича в коридоре. Он шел, приветливо улыбаясь, и я невольно оглянулась, чтобы узнать, кому предназначалась эта улыбка. Но позади никого не было — значит, приветствие относилось ко мне.
Профессор сказал несколько лестных слов о моей книге, и, как говорится, лед тронулся. Теперь Егоров стал многое объяснять во время своих операций, на которые я продолжала ходить. Я внимательно слушала, следила за каждым движением хирурга, за его властной манерой обращения с коллегами и младшим персоналом.
