Эксперт Эксперт - Эксперт № 40 (2014)
— На деле здесь два разных вопроса: возможна ли сегодня большая теория и нужна ли она? Давайте на минуту вернемся к марксизму. Когда Маркс публиковал свои тексты, сами по себе они еще не были большой социальной теорией. Даже когда эти тексты читались и горячо обсуждались в студенческих кружках, они все еще не были таковой. Большой теорией они стали благодаря тому, что в самой разной среде — социальной, профессиональной, политической — этот взгляд на общество, его критика прошли через пласты жизненных обстоятельств, ожиданий, предпочтений. «Большим» марксизм стал, когда Маркса начали читать заводские рабочие и примерять к своей жизни. Масштаб теории определяется широтой ее социального использования.
«Подобно тому как философия находит в пролетариате свое материальное оружие, так и пролетариат находит в философии свое духовное оружие» Карл Маркс
Противоположный пример — американский социолог Толкотт Парсонс, который, в отличие от Маркса и в противовес ему, предложил модель стабильной общественной системы, сразу продвигая ее как большую теорию. Это походило на успешную рыночную операцию: «Вы нуждаетесь в большой теории? Я вам ее дам». Однако в отличие от работ Маркса, критически объясняющих, как капитал делает историю, теория Парсонса в основном перекодировала обыденный мир в ученые термины. Протоколом этой перекодировки служил тезис устойчивости: общество функционирует системно и стабильно, любой обмен внутри системы и ее гармонических подсистем стремится к равновесию и так далее. В послевоенной социологии США, Германии и даже, с некоторыми оговорками, СССР этот способ перекодировки стал господствующим. Но уже нефтяной кризис 1973 года в США показал, что король голый: теория стабильной системы плохо объясняла рост цен и безработицы.
Теперь можно вернуться к вашим двум вопросам. Возможна ли большая теория в смысле Парсонса? Да, она всегда возможна. Как и полвека назад, сегодня социологи, экономисты, историки наперебой предлагают большие теории. Нужна ли она? Скорее, это дело институционального и политического спроса. А вот возможна ли большая теория в смысле Маркса, которая переводится на множество языков разных общественных сфер и стилей жизни? Это требует длительной социальной и исторической работы.
— Если взять Францию, которой вы активно занимаетесь, там мы знаем имена философов и социологов, например Сартра, Фуко, Бурдье — и список можно многократно увеличить, — которые одновременно занимались наукой и формировали общественное мнение. В дореволюционной России многие крупные ученые-обществоведы были одновременно активными общественными деятелями и даже лидерами политических партий. Достаточно вспомнить такие имена, как Милюков, Струве, Туган-Барановский и многие другие. Тот же Ленин начинал с того, что написал фундаментальный труд по экономике — «Развитие капитализма в России». Какая-то часть перестроечных деятелей тоже имела отношение к общественным наукам и пыталась применить свои знания к политике (удачно или неудачно — другое дело). А сейчас практически никто из деятелей общественных наук, кроме политологов, многие из которых не столько ученые, сколько публицисты, в общественной активности не замечен.
— В конце 1980-х российские социологи жили ощущением, что сейчас начнется настоящая наука: мы наконец объясним общество без партийного надзора, причем, что интересно вдвойне, — общество перемен. Увы, прорыв не состоялся. Одна из причин этого — режим диалога социологов с государством: неудачное амплуа советников «по реформам» и экспертов по бюрократически заданным «социальным проблемам». Другая причина — нехватка низовой научной демократии, которая облегчала бы институционализацию познавательных вопросов в форме проектов, лабораторий и так далее.
О втором имеет смысл сказать чуть подробнее. И сегодня исследователь, который пытается институционализировать в России новое направление, наталкивается на две преграды. Первая — сопротивление институциональной структуры академий и университетов. Вторая — модели языка и мышления, пользующиеся успехом у «своей» администрации и внешних заказчиков, часто враждебных социальной критике. Как следствие, большие институциональные проекты говорят на шершавом языке, попросту не интересном образованной публике и даже коллегам. Зачастую вопросы, диктуемые заказчиком, игнорируют коллективный опыт современного российского общества, насыщенный и травматичный. В свою очередь, исследователи, которые могли бы предложить образованной публике глубокую проблематизацию в духе Фуко или Бурдье, не располагают достаточными институциональными ресурсами, чтобы их осуществить. Круг замыкается. Я намеренно оставляю в стороне вопрос о финансах. Со второй половины 2000-х годов общая финансовая емкость университетского и академического сектора значительно выросла, тогда как интеллектуальная — заметно меньше. Проблема в устройстве самих центров знания.
«Идеи управляют и переворачивают мир... весь социальный механизм покоится, в конце концов, на мнениях» Огюст Конт
Большинство тех французских и дореволюционных русских исследователей, теоретиков, что вы назвали, обращались к образованной публике с такими вопросами и на таком языке, которые эту публику вдохновляли. Когда сегодня образованный читатель открывает большинство социологических текстов, первый барьер, на который он наталкивается, — языковой. Непрерывная адресация российских социологов к государству-заказчику на бюрократическом языке или к фирме-заказчику на языке маркетинговом по-прежнему исключает диалог с теми новыми социальными слоями, что сформировались за эти двадцать пять лет.
— Но Ленину, когда он писал свое «Развитие капитализма в России», причем в ссылке, ничего, кроме статистики, которую он самостоятельно обрабатывал (что было значительно сложнее, чем сейчас), не потребовалось. С другой стороны, если взять упомянутых французов, то сказать, что они творили в спокойное время, тоже нельзя. Тем не менее они нашли слова, которые в тот момент подхватило гигантское количество людей.
— Ленина и Фуко объединяет важная черта. Почти как и все французские социологи, философы, историки, которыми мы восхищаемся, они не были университетскими преподавателями. Эти авторы были или «вольными стрелками», или сотрудничали в необычных институтах, которые благоприятствовали публичности науки. Например, Пьер Бурдье с ранних социологических лет работал в Высшей школе социальных наук, которая была создана как антитеза бюрократизированному и иерархическому университету. Сотрудниками той же институции были Клод Леви-Стросс, Ролан Барт и ряд не менее известных исследователей.
«Социология, подобно истории, дает сначала “прагматическое” истолкование, основываясь на рационально понятных связях действий» Макс Вебер
Почему вместе со всем миром мы знаем сегодня эти имена? Потому что их обладателям выпал шанс институционализировать свои научные интересы и сделать это коллективно. В начале 1960-х годов во Франции было несколько таких проектов, которые предоставили «слишком умным» институциональные ресурсы и, таким образом, создали кумулятивный эффект. Без этого им приходилось бы поодиночке приспосабливаться к куда менее благоприятному университетскому режиму, чем-то похожему на наш. Что не менее важно, свои исследования они могли вести, будучи освобождены от непрерывной охоты за грантами и битв с бюрократией, с пожизненной гарантией на свободный научный поиск. В результате весь мир узнал, что самый острый и смелый интеллектуальный поиск ведется в Париже.
— Российское общество начала двадцатого века, в первую очередь образованное, но и рабочее тоже, ждало и требовало от представителей общественных наук, чтобы они объяснили ситуацию в стране и ее перспективы. В 1990-е годы тоже был определенный общественный запрос на публицистов, которые имели и какую-то гуманитарную основу. Ими зачитывались. А сейчас, на ваш взгляд, есть этот запрос, или общество успокоилось и за исключением маргинальной группы все еще обеспокоенных подобными вопросами людей в этом не нуждается?
— Когда с группой молодых коллег я создал НИИ митингов и исследовал протесты 2011–2012 годов, оказалось, что на улицы выходит очень много людей с высшим образованием. Если средняя доля по Москве и России колеблется от 20 до 40 процентов, то на митингах было до 80 процентов людей с дипломом или даже с двумя. Из интервью следовало, что многие из них ценят свое образование и следят не только за событийными СМИ, но и за аналитикой. Поэтому первый ответ: да, у образованных и активных людей, несомненно, существует запрос на знание об обществе. Но если углубиться в структуру этого запроса, картина несколько блекнет. В ней недостает твердого интереса к тем вопросам, которые требуют не личного морального, а солидарного политического ответа. Что я имею в виду? Например, мы спрашивали, как участники митингов воспринимают реформы образования, платную медицину, систему налогообложения. Оказалось, что до момента интервью они часто не задумывались об этих вопросах, фундаментальных для любого общества. Таким образом, мы оказываемся перед лицом парадокса: образованные люди, следящие за политической повесткой дня и нередко имеющие гуманитарную компетентность, не обсуждают вопросов, критически важных для их совместной общественной жизни. Социология принципиально способна ответить на вопросы, как механика неравенства или политика в области образования, семьи и так далее сказывается на положении тех или иных социальных групп. Но если эти ответы не звучат, виновны не одни социологи. Широкая образованная публика тоже не считает важным иметь мнение по этим вопросам. То есть пока она не стала субъектом, который нуждается в таком знании для руководства собственной жизнью в обществе.
