Лидия Сычёва - Время Бояна

— Да, я часто говорю об ушедших поэтах. Как говорится, да не будут забыты те, кто не должен быть забытым.

Вот Сергей Александрович Поделков. Его звали «ходячей энциклопедией», а Василий Дмитриевич Федоров мне говорил: «Ну что ты им так восхищаешься? Мы его тоже любим, и, наверное, не меньше тебя. Но только ты одного не понимаешь, Валентин. Вот ты им восхищаешься, что он начитанный человек, и все знает, как лесник — лес, пахарь — поле, пчеловод — летящих золотистых пчел, а я вот, Валентин, думаю, что если бы он был чуть-чуть поменьше образованным, он был бы лучше как поэт».

Потом, через годы, я подумал: наверное, это правда. Понимаете, все-таки поэту никак нельзя уходить только в теории и книги. Вот, допустим, Пушкин говорит: «Кавказ подо мною». Ишь, как ему хорошо — весь Кавказ внизу, он даже выше гор, вершин! Видимо, он в это время ощущал своё предназначение, предначертанное ему Богом, данную ему высоту, где он соединяет синее небо, плывущие облака, синие-синие дали, небо со звездами, ветрами, бурями, летящими ураганами, а землю — с морями, реками, водопадами, клокочущими орлами над ними. А в центре стоит поэт. Мне кажется, если поэт это ощущает, тогда он будет следить за собой, чтобы новый Василий Дмитриевич Федоров не говорил, что стихотворец перенасытил себя книгами.

Но я все равно люблю стихи Сергея Поделкова, он очень честен, в нем много правды, как в добром звере. Представьте, мы с вами, допустим, идем, а за нами наблюдает добродушный, хорошо позавтракавший медведь. Мы думаем, что он не понимает, добрый человек к нему идет или злой. А он всё видит, он не глупее нас, может быть, только Литинститут не окончил, ушел оттуда или отчислили его с третьего курса за какое-нибудь буйство! Вот и в Поделкове есть эта доброта, мудрость природы. Как говорится, все мы, люди — обиженные судьбою звери, добрые звери, теплые, мудрые, ласковые, и пусть нас не трогают. За что Поделкову дали 10 или 12 лет, которые он отсидел по «делу Павла Васильева»? Васильев с 1909 года, а Поделков с 1912-го. В 1937-м — он мальчишка совсем! Чего из него было лепить врага-то? И как язык не отнялся у людей? Как судья зачитывал приговор?

Мне Поделков очень много рассказывал о Павле Васильеве. Последний раз они встретились во дворе усадьбы Герцена, в сквере нашего знаменитого Литературного института, и Паша, как звал его Поделков, махал руками, был чем-то недоволен и считал, что он всех победит и покорит. А вскоре ему приговорили пулю… Поделкова выслали далеко на Север.

— Знаете, меня поразили его стихи о лагере — недоуменный крик. В «Предутренней балладе» Поделков пишет:

Но за что?Что я сделал такого,Я, целовавший красное знамя?

И дальше:

Белый морок с полярными огнями.Белый буран.Белые собаки.За белой проволокой белые бараки.Белые вышки.Белые автоматы.Белым страхом мысли объяты.

И еще:

А сердце, ложью затравленное, мечется,А сердцу на голос рвануться хочется.Я в Отечестве лишен Отечества.Нет ничего страшней одиночества.

Мы говорим о поэзии, и — не только. Ну, как можно было так бросаться человеческими жизнями?! Чем это можно оправдать?!

— Получается, что ни один русский поэт не обошел подозрения, недоверия, тюрьмы или пули… А вот, посмотрите, как он говорит, Сергей Александрович Поделков, как передает другое состояние своей души:

Как ни суди и ни ряди, мой друг,боюсь эстрадной славы — модной, спорой;язык народа,зрение и слухдержавные — поэзии — опорой.

Как лес листву, на солнце и во мгле,слова коплю,мысль роется в столетье…Чем глубже корни дерева в земле,Тем выше ствол, раскидистее ветви.

Прекрасное стихотворение! У него есть общий рисунок, понимаете? Когда у настоящего поэта прочитаешь стихотворение, то сразу же виден весь образ произведения — как в работе художника или скульптора. И вот в этом стихотворении образ возник сразу, оно очень красивое, а это — первый признак поэта. А второй шаг — вникание в смысл, в подетальные красоты выражения предметов, радующие око и душу поэта.

Сергей Поделков очень дружил с Василием Казиным. Время сглаживает разницу возрастную, когда за плечами одинаковое горе или когда просвистела одинаковая свинцовая пуля над их товарищами. Казин с Есениным ведь был в друзьях.

Однажды ходим мы по Переделкино с Василием Казиным. Он такой был тихий, лицо у него многоморщинистое, он, кстати говоря, мог бы своим обличьем, добрым, светлым, напоминать пчеловода. Голос у него тоже тихий и, когда он говорил, руки у него медленно то сходились, то расходились в ладони, и он на собеседника не смотрел, а как бы в себя глядел, немножко щурился и чуть-чуть наблюдал за своими ботинками. И вот он мне говорит: «Смешной был Сергей Есенин (при мне он никогда не говорил Сергей Александрович)». Я говорю: «Расскажите что-нибудь».

Казин говорит: Однажды ночью, я уже сплю — слышу стук, яростный и тревожный, будто пожарник стучит. «Кто там?» — говорю. «Это я, Сережа, открывай давай». Глянул — Есенин. «Давай собирайся, поехали! Что ты тут лежишь?» Я говорю: «Да куда поехали-то? Ночь же…» — «На вокзал. Едем! Хочу проверить, как мои стихи действуют на народ». Я ему: «А почему на вокзал?» А он: «Там — дети, матери, там — люди — состоятельные, нищие, беженцы, цыгане, кого только там нет. Вот это и есть народ. Сейчас кругом эти революционные годы… Поехали, давай!» Ну, они наняли извозчика и двинулись.

Приезжают на вокзал. По-моему, если мне память не изменяет, на Казанский. Заходят в зал — действительно, народу очень много, семьи едут с детишками, и люди, судя по одежде, самые разные — кто в полушубках, кто в шинелях, кто в фуфайчонках. Есенин начинает вскидывать руки в центре зала и как бы приобщать пассажиров, мол, давай сюда собирайся. Сошлась порядочная толпа. Он начинает читать — одно стихотворение, второе, третье — сильного впечатления не произвел, и, чувствуя это, он останавливается и начинает со слушателями ссориться. «Куда вы вообще едете и что вы тут делаете?! Ну и сидите тут, а мы сейчас уйдем!» Казин говорит: Вышли мы, а он мне: «Вообще, что это за народ! По-моему тут и нет русских, одни цыгане и те неизвестно куда катят».

Мне так запомнился этот рассказ!.. Потому что, несмотря на ужасы и на водопады безвинной крови, крови уничтожающей, крови, выхлёстывающей из русского народа годы и годы, поэт вдруг как-то приосанился, поверил в будущее слова и захотел послушать свой голос среди людей сам. Истинный поэт всегда выходит со своими стихами в первый раз и никогда не выходит в десятый или в сотый. Он выходит в первый раз и слышит свой голос всегда первый раз, если этот поэт несет свою боль. И если даже он несет радость, то все равно он первый раз это слышит…

Вот я говорю о Поделкове, говорю о Казине, говорю о Есенине, потому что встречаюсь с ними на каждой версте, особенно летом, особенно если я в деревне, возле великой, солнечной, незыблемой, неодолимой и непобедимой, все отринувшей и перевернувшей все, что ей мешало звенеть и радовать нашу Россию, Троице-Сергиевой Лавры. Сергиев Посад… Это удивительно, когда летит оттуда, катится, плывет, плачет, воркует, ликует, набатом зовет колокольный звон!.. Все поэты, с которыми я встречался, поэты, которые оставили серебристую каплю живой росы в моем сердце, всегда со мной. Я их про себя цитирую или пишу о них. Из тех, что я прочитал, не осталось ни одного, о ком бы я ни сказал доброго слова.

— Вы рассказали о беседах с Василием Казиным. Наверное, у поэта, да и у любого человека, если он проанализирует свою жизнь, не бывает случайных встреч…

— Конечно. Поэт Михаил Дудин пишет в своих заметках, что Николай Тихонов, офицер, имперский человек очень любил стихи Гумилева. Тихонов — гусар, Гумилев — улан, оба — защитники Отечества… Дудин пишет, что поэты собирались в ленинградской квартире Тихонова и слушали, как хозяин читает Гумилева. А жена Николая Семёновича, хлопоча по хозяйству, за столом, если он, или его гости, сбивались, путали слова, тактично поправляла их, потому что она много знала наизусть. Мне это нравится — посмотрите, какая вокруг Тихонова была атмосфера изумительная, рядом женщина, которая только усиливала его крылатость, вдохновенность… И вот Тихонов время от времени говорил молодым поэтам: «Зря его расстреляли, несправедливо, у него не было ни одного слова против советской власти».

Вдумайтесь, Тихонов, поэт богатых фантазий, поступков, ритмов, поэт постоянного мужества, говорит: «Несправедливо расстреляли…». Ну а кого можно справедливо расстреливать?! Только бандитов, грабителей и убийц. А если бы даже Гумилев и плохо говорил о советской власти?! Он ведь имел на это право, насмотревшись, скольких уничтожили безвинно!..